«Редкий драматург оставляет нас без уголовщины»
В Театре Наций показали дилогию Андрея Прикотенко и новосибирского театра «Красный факел»: репертуарные «Мёртвые души» и премьерных «Бесов». Если из поэмы Гоголя вышел сценичный, «ламповый» макабр с ленцой и балалайкой, то инсценировка шестого романа Фёдора Михайловича получилась документальной до обнажённости. О новом прочтение классики, нежном отношении к искусству и временах, которые не выбирают, «ЛГ» поговорилас режиссёром.
— В кулуарах рассказали, что вы собираетесь делать из этой дилогии трилогию. Считаете ли, что «Мёртвые души» и «Бесы» актуальны для нашей жизни? Чем завершите проект?
— Не знаю, стоит ли делать эту трилогию. Может быть, оставить дилогию — переклички в «Мёртвых душах» и «Бесах» очевидны. У Гоголя сгорает дом помещицы Коробочки, у Достоевского горит район Заречья, в обоих произведениях есть персонаж по фамилии Ноздрёв, а главные герои, Чичиков и Ставрогин, выдают себя не совсем за тех, кем являются… Кроме того, Достоевский обожал Гоголя и считал, что сам «вышел из гоголевской «Шинели». А вообще, все эти дилогии, трилогии, тетралогии — просто красивые обёртки. Зрителю не так важно, объединяются ли какой-то темой спектакли, которые к тому же идут в разные дни. А что касается актуальности, — об этом лучше спросить зрителя. Вы смотрели спектакли?
— Да, и мне больше понравились «Мёртвые души». Пока смотрела «Бесов», думала, годится ли это вообще в качестве театрального материала… Откровения Ставрогина про изнасилование Матрёши и тайную женитьбу на дурочке Лебядкиной звучат со сцены куда страшнее, чем с экрана. Там ещё и стреляют…
— Конечно, страшнее. Плёнка вообще много чего разрешает. Например, в кино персонажей чуть что, рвёт. Ну и нормально, все привыкли. Попробуйте изобразить это на сцене. Выйдет что-то непостижимое. А что стреляют — ну так это нормально. У Достоевского стреляют, у Островского стреляют, у Чехова стреляют, у Верди душат и отрезают голову… Редкий драматург оставляет нас без уголовщины. Разве что Гоголь? «Мёртвые души», конечно, более зрительский спектакль, они сотканы из бесконечных переливов, импровизаций, игр с сюжетом и нашим восприятием этого произведения. В голове у каждого из нас есть чёткий образ каждого из гоголевских помещиков: мы все прекрасно знаем, каковы Плюшкин, Собакевич, Коробочка. Ночью разбуди, — «А, Собакевич — ну, он такой квадратный». А ведь эти типажи засели в сознании благодаря иллюстрациям, сделанным в 1846 году художником Александром Агиным, которые впоследствии возникали чуть ли не во всех переизданиях. Мало кто знает, что Гоголь не был сторонником схематичных образов. Вот, например, он пишет о своих персонажах: «Тут придётся сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придётся углублять уже изощрённый в науке выпытывания взгляд». Спектакль играет с нашими клише, и в этом смысле он очень гоголевский…
— У вас и впрямь вышли очень внезапные типажи. Старушка Коробочка оказалась дамой бальзаковского возраста, заигрывающей с Чичиковым. Кстати, замечательная актёрская работа: впервые видела, как можно говорить сексуально о клистирах и дровах. Собакевич — упёртый националист в наполеоновской треуголке. Плюшкин — расслабленный «коза-ностровец». В общем, перебрали современные типажи…
— Так это вы в своём воображении перебрали. Так и задумывалось!
— А ещё в обоих спектаклях прослеживается почти каноническая вера в беса, в чём в одной из финальных сцен Николай Всеволодович признаётся архиерею Тихону. Но Тихон ему не верит и приводит Ставрогину цитату из откровения Иоанна Богослова: «Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тёпел, то извергну тебя из уст Моих». Значит ли это, что лучше полное отрицание Бога, чем маловерие?
— Это из Апокалипсиса. Тихон цитирует обличение Ангелу Лаодикийской церкви, чья паства не верила горячо во Христа, но и не была холодна к вере, как язычники. Равнодушие — самая страшная форма безверия, это то, что непобедимо. Ставрогин этого и боится. Он понимает, что его душу испепелил опыт греха, и на самом деле ему абсолютно всё равно. Его уже ничем невозможно тронуть. Отчасти это и проблема сегодняшнего дня, когда люди декларируют, что им нет дела ни до чего, кроме своих личных интересов. Но только они не ощущают это как беду.
— Вы ставите спектакли по всей стране и за рубежом: в Москве, Петербурге, Новосибирске, в Белоруссии, раньше ставили в Риге. Чем отличается публика, какого материала ждёт?
— Публика отличается скорее от театра к театру, чем от города к городу. В Театр Наций ходят одни люди, а в Театр на Юго-Западе — совсем другие. Зрители Малого отличаются от поклонников Театра Пушкина. Новосибирск — очень интеллигентный, научный город, Москва — светская, искушённая. В Петербурге вообще всё очень разное. Одно дело БДТ, другое — «Балтийский дом». В Риге я работал давно, это был 2007 год, тогда интерес к русскому театру был огромен. Вокруг него собирались люди с русскими корнями, которых очень много в Латвии. При нас был даже некий попечительский совет, состоявший из богатых русских бизнесменов, и они стоически держали оборону, отбивались от регулярных попыток сделать театр латышским. В Риге я ставил «Дни нашей жизни» по пьесе Леонида Андреева, «Калеку с острова Инишмаан» МакДонаха, «Донну Флор и её два мужа» Жоржи Амаду… В своё время мне очень сильно понравился этот роман, я его ставил ещё у Марка Захарова в «Ленкоме».
— Вы ставите всё, от Софокла до Александра Пелевина. Как выбираете репертуар?
— Театру нужен широкий спектр, не стоит замыкаться на чём-то одном — классике или современной драматургии. У меня был спектакль без слов на тему трактата философа Джорджо Агамбена о Пульчинелле — персонаже без лица, чей феномен возник в самом начале Венецианской республики, когда великий художник Ренессанса Джованни Баттиста Тьеполо вдруг удалился на свою виллу и стал писать фрески с этим персонажем. В «Балтийском доме» я ставил хореографическую «Одиссею», где за всё время действия прозвучали только два монолога — и оба в финале. А роман Александра Пелевина «Покров 17» мне просто понравился: закрытый наукоград-«почтовый ящик», по всей территории которого прыгают «ширлики»...
— «Ширлики» — довольно мерзкие твари. Их играют куклы?
— Нет, кукол не сделаешь такими уж противными. Мы решаем этот вопрос при помощи огромного количества размоченной глины, артисты её на себя мажут и становятся чёрт знает на что похожи.
— Какие ваши спектакли можно посмотреть сейчас в Москве?
— Спектакль «Бовари» в Театре Наций, поставленный в тандеме с художником Ольгой Шаишмелашвили по мотивам романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари».
— Говорят, что чем труднее времена, тем лучше театру. Согласны?
— Не думаю. Для театра любое время — «его». Когда-то сложнее, когда-то легче, но время театра — то, в котором он живёт. А так — мы же все мечтаем о каких-то прекрасных эпохах, которых не бывает. Помните, как у Бродского: «Родиться бы сто лет назад / и сохнущей поверх перины / глазеть в окно и видеть сад, / кресты двуглавой Катарины; / стыдиться матери, икать / от наведённого лорнета, / тележку с рухлядью толкать / по жёлтым переулкам гетто...»
— Можно задушить театр?
— Задушить можно всё что угодно. К искусству нужно быть нежным, потому что искусство очень хрупко — как мир, как люди, как связи между ними. Сделать что-то сложно, а развалить — в одночасье.
— В кулуарах рассказали, что вы собираетесь делать из этой дилогии трилогию. Считаете ли, что «Мёртвые души» и «Бесы» актуальны для нашей жизни? Чем завершите проект?
— Не знаю, стоит ли делать эту трилогию. Может быть, оставить дилогию — переклички в «Мёртвых душах» и «Бесах» очевидны. У Гоголя сгорает дом помещицы Коробочки, у Достоевского горит район Заречья, в обоих произведениях есть персонаж по фамилии Ноздрёв, а главные герои, Чичиков и Ставрогин, выдают себя не совсем за тех, кем являются… Кроме того, Достоевский обожал Гоголя и считал, что сам «вышел из гоголевской «Шинели». А вообще, все эти дилогии, трилогии, тетралогии — просто красивые обёртки. Зрителю не так важно, объединяются ли какой-то темой спектакли, которые к тому же идут в разные дни. А что касается актуальности, — об этом лучше спросить зрителя. Вы смотрели спектакли?
— Да, и мне больше понравились «Мёртвые души». Пока смотрела «Бесов», думала, годится ли это вообще в качестве театрального материала… Откровения Ставрогина про изнасилование Матрёши и тайную женитьбу на дурочке Лебядкиной звучат со сцены куда страшнее, чем с экрана. Там ещё и стреляют…
— Конечно, страшнее. Плёнка вообще много чего разрешает. Например, в кино персонажей чуть что, рвёт. Ну и нормально, все привыкли. Попробуйте изобразить это на сцене. Выйдет что-то непостижимое. А что стреляют — ну так это нормально. У Достоевского стреляют, у Островского стреляют, у Чехова стреляют, у Верди душат и отрезают голову… Редкий драматург оставляет нас без уголовщины. Разве что Гоголь? «Мёртвые души», конечно, более зрительский спектакль, они сотканы из бесконечных переливов, импровизаций, игр с сюжетом и нашим восприятием этого произведения. В голове у каждого из нас есть чёткий образ каждого из гоголевских помещиков: мы все прекрасно знаем, каковы Плюшкин, Собакевич, Коробочка. Ночью разбуди, — «А, Собакевич — ну, он такой квадратный». А ведь эти типажи засели в сознании благодаря иллюстрациям, сделанным в 1846 году художником Александром Агиным, которые впоследствии возникали чуть ли не во всех переизданиях. Мало кто знает, что Гоголь не был сторонником схематичных образов. Вот, например, он пишет о своих персонажах: «Тут придётся сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придётся углублять уже изощрённый в науке выпытывания взгляд». Спектакль играет с нашими клише, и в этом смысле он очень гоголевский…
— У вас и впрямь вышли очень внезапные типажи. Старушка Коробочка оказалась дамой бальзаковского возраста, заигрывающей с Чичиковым. Кстати, замечательная актёрская работа: впервые видела, как можно говорить сексуально о клистирах и дровах. Собакевич — упёртый националист в наполеоновской треуголке. Плюшкин — расслабленный «коза-ностровец». В общем, перебрали современные типажи…
— Так это вы в своём воображении перебрали. Так и задумывалось!
— А ещё в обоих спектаклях прослеживается почти каноническая вера в беса, в чём в одной из финальных сцен Николай Всеволодович признаётся архиерею Тихону. Но Тихон ему не верит и приводит Ставрогину цитату из откровения Иоанна Богослова: «Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тёпел, то извергну тебя из уст Моих». Значит ли это, что лучше полное отрицание Бога, чем маловерие?
— Это из Апокалипсиса. Тихон цитирует обличение Ангелу Лаодикийской церкви, чья паства не верила горячо во Христа, но и не была холодна к вере, как язычники. Равнодушие — самая страшная форма безверия, это то, что непобедимо. Ставрогин этого и боится. Он понимает, что его душу испепелил опыт греха, и на самом деле ему абсолютно всё равно. Его уже ничем невозможно тронуть. Отчасти это и проблема сегодняшнего дня, когда люди декларируют, что им нет дела ни до чего, кроме своих личных интересов. Но только они не ощущают это как беду.
— Вы ставите спектакли по всей стране и за рубежом: в Москве, Петербурге, Новосибирске, в Белоруссии, раньше ставили в Риге. Чем отличается публика, какого материала ждёт?
— Публика отличается скорее от театра к театру, чем от города к городу. В Театр Наций ходят одни люди, а в Театр на Юго-Западе — совсем другие. Зрители Малого отличаются от поклонников Театра Пушкина. Новосибирск — очень интеллигентный, научный город, Москва — светская, искушённая. В Петербурге вообще всё очень разное. Одно дело БДТ, другое — «Балтийский дом». В Риге я работал давно, это был 2007 год, тогда интерес к русскому театру был огромен. Вокруг него собирались люди с русскими корнями, которых очень много в Латвии. При нас был даже некий попечительский совет, состоявший из богатых русских бизнесменов, и они стоически держали оборону, отбивались от регулярных попыток сделать театр латышским. В Риге я ставил «Дни нашей жизни» по пьесе Леонида Андреева, «Калеку с острова Инишмаан» МакДонаха, «Донну Флор и её два мужа» Жоржи Амаду… В своё время мне очень сильно понравился этот роман, я его ставил ещё у Марка Захарова в «Ленкоме».
— Вы ставите всё, от Софокла до Александра Пелевина. Как выбираете репертуар?
— Театру нужен широкий спектр, не стоит замыкаться на чём-то одном — классике или современной драматургии. У меня был спектакль без слов на тему трактата философа Джорджо Агамбена о Пульчинелле — персонаже без лица, чей феномен возник в самом начале Венецианской республики, когда великий художник Ренессанса Джованни Баттиста Тьеполо вдруг удалился на свою виллу и стал писать фрески с этим персонажем. В «Балтийском доме» я ставил хореографическую «Одиссею», где за всё время действия прозвучали только два монолога — и оба в финале. А роман Александра Пелевина «Покров 17» мне просто понравился: закрытый наукоград-«почтовый ящик», по всей территории которого прыгают «ширлики»...
— «Ширлики» — довольно мерзкие твари. Их играют куклы?
— Нет, кукол не сделаешь такими уж противными. Мы решаем этот вопрос при помощи огромного количества размоченной глины, артисты её на себя мажут и становятся чёрт знает на что похожи.
— Какие ваши спектакли можно посмотреть сейчас в Москве?
— Спектакль «Бовари» в Театре Наций, поставленный в тандеме с художником Ольгой Шаишмелашвили по мотивам романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари».
— Говорят, что чем труднее времена, тем лучше театру. Согласны?
— Не думаю. Для театра любое время — «его». Когда-то сложнее, когда-то легче, но время театра — то, в котором он живёт. А так — мы же все мечтаем о каких-то прекрасных эпохах, которых не бывает. Помните, как у Бродского: «Родиться бы сто лет назад / и сохнущей поверх перины / глазеть в окно и видеть сад, / кресты двуглавой Катарины; / стыдиться матери, икать / от наведённого лорнета, / тележку с рухлядью толкать / по жёлтым переулкам гетто...»
— Можно задушить театр?
— Задушить можно всё что угодно. К искусству нужно быть нежным, потому что искусство очень хрупко — как мир, как люди, как связи между ними. Сделать что-то сложно, а развалить — в одночасье.
