Новосибирский академический театр «Красный факел»: спектакль «Мертвые души» по мотивам поэмы Николая Гоголя. Режиссер Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили, художник по свету Константин Бинкин, музыкальный руководитель Максим Мисютин.

«Мертвые души» в театре «Красный факел» были ожидаемы не только потому, что дата первой в нынешнем сезоне премьеры отдалилась на ноябрь. Это еще и первый после двухлетнего перерыва выход на сцену в главной роли Андрея Яковлева. И, конечно, первый в новой должности спектакль главного режиссера Андрея Прикотенко после перемещения сюда около года назад руководства из театра «Старый дом». Вместе с ним над спектаклем работает его постоянный соавтор – художник Ольга Шаишмелашвили. Почерк мастеров заметен сразу, с первых, можно сказать, секунд спектакля. «Красный факел» не будет прежним.

Если форма и стиль сложносочиненного спектакля «Мертвые души» закреплены в архитектурных расчетах, то его пространство текуче и неуловимо. Сцена, забрав у зала восемь рядов, вытянулась вперед и превратилась в уходящую туманными далями перспективу. Тысячи черных фонарей, дробясь и множась, нависают над миром, а главный из них, увеличиваясь в размерах, затягивает человека в круг света, чтобы вызволить из его подсознания затаенные помыслы.

Бесконечные кавалькады колонн растворяются в дымке времени – там теряются дороги и исчезают брички. Бренчанье неумолчных колокольчиков, звяканье и перепляс ложек, заунывные балалаечные мотивы Селифана, кучера явно дворянского происхождения, подгоняют Чичикова в бескрайний путь. Так Осип торопил Хлестакова, которому следовало побыстрее убираться восвояси.

Но у Хлестакова не было ни одного сравнительно честного способа отъема денег, они сами посыпались на него по неизвестным ему причинам. А у Чичикова был целый один способ наживы, и он с упоением им пользуется. Главная его мечта, как и у большинства россиян, – наварить 200 тыщ (допустим, долларов). Он аж весь трясется от предвкушения, от воплощения своей многоходовки; счастье обладания охватывает уже в момент поимки реестра, летящего к нему серокрылой молью.

Он пока не понимает, что попал в перевернутый мир, где все подчинено перевернутой логике. Логика режиссера тоже перевернута, что поставили бы ему в упрек почитатели хрестоматии. Каждый персонаж нестандартен в новом авторском прочтении, да и сам Чичиков далеко не «пошляк гигантского калибра», каким воспринимал его Набоков. Пошляк тут совсем другое лицо, но об этом позже.

Чичиков, этот франт, фигляр и фразер, подобно фонтану принимает форму другой фигуры. Все его перевоплощения бесполезны, но это открытие придет потом. Сначала он присматривается да приноравливается, а как уловит суть собеседника, так и пошло-поехало, то выкрутасы, то чего изволите.

С Маниловым Чичиков серьезен не по годам. Манилов есть герой трагический – солиден и сдержан как в движениях, так и в проявлении чувств. Свои мечты озвучивает с достоинством, неизбывная тоска по недостижимому читается в его взоре.

С Коробочкой Чичиков вступает в многозначительный интимный дуэт, осторожно пьет шампанское на брудершафт, принимает от девушки в годах ложечку, которая фигурировала в предыдущем визите. Черт выглядывает из–за угла. Коробочка носит белоснежный пеньюар поверх строгого черного костюма и бутылку с игристым вином в ящике для инструментов. Активно тоскует по твердому мужскому плечу.

У Собакевича Чичиков стоит смирно и угодливо, охотно заискивает и поддакивает. Пытается поддерживать светскую беседу и тут же лихо скатывается от хвалы другим официальным лицам к хуле и порицанию. Деловой Собакевич время от времени отворачивается, чтобы плотоядно поцеловаться с женой. Это их конек.

У клиентов Чичикова в наличии жена, обязательно красавица с замогильным голосом, и только Ноздрев носится с юным зятем, таскает его по злачным местам. С Ноздревым Чичикову труднее всего, ибо Ноздрев есть неуправляемая стихия. Ноздрев откровенно и несуразно пошл. Он, извините, закатывает кальсоны до трусов, без тормозов импровизирует ложь, а лилипутских размеров шашки у него сродни крапленым картам. «Давненько я не брал в руки шашек», – бормочет Чичиков, и тут же распознает подставу. А толку-то – скандал неминуем. И поражение по всем фронтам.

Именно Ноздреву отдан поразительный по силе воздействия романс на слова русского классика Николая Гоголя и музыку краснофакельского композитора Максима Мисютина. «По степи несется тройка, Пыль клубится над землей», – выводит Ноздрев, уползая вслед за Чичиковым. Этот театральный оксюморон, это слияние высокого и низкого, это соединение несоединимого больше всего, наверное, передает дуализм всего сущего, воплощает бесполезность белого вне черного, вселяет ощущение родной земли, вот когда едешь и едешь вдоль лесов, полей и степей, и не видишь границ, и не чуешь краев, бесприютность и свобода накатывают на тебя, и небо чисто, а дороги ухабисты, и страшно, что там кроется за поворотом, и нет сил возвращаться назад.

Чтобы что-то объяснить про этот мир, надо заглянуть за его пределы. Здесь нет конкретного времени, несмотря на букли в историческом стиле бидермейер, а есть отель двух миров, есть гоголевская круговерть – внебытовое пространство, окутанное инфернальным облаком необъяснимого. Реестр прилетает с неба, самовар исполняет Чайковского, робко подает голос аккордеон, высокий парень с потусторонним взором по фамилии Попов беспрестанно нарезает круги на роликах, будто бы пытается измерить неизмеримое. Действующие лица, по словам Набокова о «Ревизоре», явились «из того кошмара, когда вам кажется, что вы уже проснулись, хотя на самом деле погружены в самую бездонную пучину сна». Черти и призраки бродят по пятам за нездешними жителями города N, которые оборачиваются то сонным царством, то толпой зевак, то подвижны и любопытны, то заторможены в реакциях на происходящее, словно обитают не здесь, а угнездились в мире ином. Они и есть мертвые души, сбежавшие от жизни или, наоборот, не успевшие ее дожить.

Бежать, бежать… По дороге мчится тройка, Тройка скачет сквозь поля. А Ноздрев все ползет и ползет. А колокольчик все звенит и звенит. А Русь все несется и несется. А душа то поет, то плачет…

А Чичиков, не то что древний странник Одиссей, домой так и не вернется, да и не ждет его никто. Излучая космическую музыку, он медленно приближается к фигурам в белом, беззаботно перекидывающимся в бадминтон сотней воланчиков, что валяются под ногами. Как тот старик Хоттабыч, который наколдовал, чтобы на футбольное поле посыпалось бессчетное количество мячей.