ГОСПОДИН ДОМ, ВЕЛИКИЙ И УЖАСНЫЙ

Вместе с художником-постановщиком Николаем Чернышевым режиссер придумал пространство, соединяющее в себе черты небольшого европейского города с интерьером большого загородного дома где-то в окрестностях Брюсселя — именно там в начале XX века любили селиться состоятельные господа. Умение обживать пространство большой сцены так, что она становится уютной, запомнилось еще по спектаклю Баргмана «Отцы и сыновья», также отмеченному высокой постановочной культурой и не сходившему со сцены несколько лет. На этот раз в списке специалистов постановочной команды — не только педагог-репетитор по сценической речи, но даже консультант-психоаналитик: лирический фарс Кроммелинка в самом деле дает повод для психоанализа, ведь страсти на сцене по своему накалу напоминают, скорее, не Бельгию, а Испанию. 

«Идея господина Дома» в интерпретации Александра Баргмана вызывает в зрительской памяти «Дом Бернарды Альбы» Лорки, ведь загадка господина Дома — это и загадка его дома: этот сценический каламбур неоднократно обыгрывается в спектакле. Откуда-то из испанских интерьеров, из прохладных гостиных прибыл и большой выцветший ковер, лежащий на помосте, наклоненном под довольно значительным углом к зрительному залу. Кажется, что ковер выцвел от времени и вытерт туфлями нескольких поколений жильцов дома господина Дома. В то же время гостиную окружают фонари, превращая помост в площадь, и в этом ракурсе ковер уже кажется не выцветшим, а выгоревшим на обжигающем солнце Испании. 

Разматывая дальше клубок ассоциаций, уже не удивляешься танго, пришедшему в Европу из испаноговорящей Аргентины. Камерный оркестр исполняет музыку, специально написанную для спектакля (композитор Максим Милютин), очень напоминающую произведения Астора Пьяццоллы. За всеми перипетиями любовных многоугольников читается даже не «любовь людей», а нежность режиссера-постановщика к европейской культуре вообще, к той Атлантиде, которая идет ко дну под натиском мультикультурализма, толерантности и проницаемых границ Евросоюза. 

Ребус, составленный из слов пьесы и визуальных знаков, несомненно, доставит удовольствие образованным зрителям. Кроме мелодий, стилизованных под европейскую салонную музыку, они узнают мужчин с картин Магритта, а деревянная лестница в доме господина Дома, разворачиваясь на поворотном круге, становится похожей на все лестницы и пролеты над железнодорожными путями вокзалов европейских городов. Костюмы восхищают не только своим изысканным кроем, богатством фактуры и благородством цвета, но семантически поддерживают интригу. Мужчины одеты в монохромные костюмы, порой даже одинаковые пальто и шляпы. Это выгодный фон для элегантных и разнообразных женских нарядов, каждый из которых подчеркивает индивидуальность дамы или девушки, выходящей на сцену, и актрисы, исполняющей ее роль. 

Музыканты перемещаются по сцене, не только наполняя действие музыкой, но и облагораживая пространство своим присутствием. Они не только музицируют, но с большим достоинством и тактом исполняют роли музыкантов-жрецов, представителей самого абстрактного, но и самого чувственного из всех искусств, близкого в равной степени и к математике, и к безднам подсознания. Мы помним с юности, что «из наслаждений жизни одной любви музыка уступает». 

В спектакле Александра Баргмана любовь — это не только мелодия, но танец. Все мизансцены построены по хореографическим законам, будь то любовная сцена, скандал или драка (хореограф-постановщик Николай Реутов). Дуэт Леоны (Ирина Кривонос) и Одилона (Виктор Жлудов) — кантилена танца-поединка, в котором мужчина и женщина не могут оторваться друг от друга, запутавшись в сплетении рук и ног, не замечая преград — разницы в возрасте, семейного положения, общественного мнения. Текст произносится так, будто это огромное стихотворение в прозе, что соответствует приподнятому тону Кроммелинка, поднимает действие высоко над бытом и переводит его в символически-загадочный мир картин условного Магритта.

Сама же идея господина Дома становится платоновской идеей мужчины. Мы не видим господина Дома, поэтому он вырастает в загадочно-значительную фигуру, напоминающую то ли беккетовского Годо, то ли всепрощающего и вездесущего великана по имени Воскресенье из романа Честертона «Человек, который был Четвергом».

Лирический фарс в постановке Александра Баргмана не исключает иронии. Неожиданно в этой связи проявился Павел Поляков в роли Бургомистра — он не раз вызывал зрительский смех и аплодисменты, превратившись из мужественного и мощного артиста в комический антипод великого и ужасного господина Дома. Да, господин Дом — это Великий Гудвин, которого зритель так и не увидит, но любили его столь великолепные женщины, что он просто не может не быть воплощением идеала мужчины, самой идеи мужественности. Соперничество двух красавиц — Леоны и Фели (Дарья Емельянова) — создает чувственное поле такого напряжения, что все мужчины, попадая в него, становятся безумцами. 

О темном безумии страсти, о высокой любовной болезни, возможной только в искусстве, рассказывает этот спектакль, в котором преувеличенная, даже нарочитая «театральность» режиссуры оказывается более важной, чем история, которую рассказал драматург.

Яна Глембоцкая, Петербургский театральный журнал