Редко встретишь читающего человека, который был бы равнодушен к наследию Сергея Довлатова. Но гораздо реже встречаются хорошие спектакли по Довлатову. Недавно я видела ужасно фальшивый «Заповедник» в театре имени Ленсовета и славный, но не безупречный «Заповедник» в Минусинском драмтеатре. Ждала, как и все, краснофакельскую премьеру «Довлатов. Анекдоты», над которой талантливый режиссер Дмитрий Егоров работал без малого полгода. Увидела и испытала противоречивые чувства. Длинный, раздробленный на три действия, четырехчасовой спектакль увлек главным образом тех, кто не читал, и тех, кто не жил в совке. Зал разделился на зрителей, которые громко, в полный голос хохотали, и на людей, сидевших с каменными лицами. В каждом антракте часть публики сбегала. Меня поначалу зрелище с облегченно-эстрадными сценками, как в капустниках или как в Comedy Club, совсем не забирало — читать и перечитывать прозу Сергея Донатовича самой было намного увлекательнее. Решила: что взять с молодых актеров, которые дурачатся, играя про то, о чем не имеют представления? Однако возникли в неровной по стилю и по ритму постановке моменты торжества подлинной театральности, возник ряд великолепных находок, дающих приращение смыслов.

В самом названии «Довлатов. Анекдоты» заявлен жанр. Режиссер расширил его цитатой-эпиграфом, который сам и озвучил в прологе, когда медленно гас свет над сценой: «В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна быть столь же абсурдной. В идеале — тихое помешательство». И вот в глухой темноте прямо из зала, как из гущи жизни, вышел одинокий Долматов — герой, которого ни исполнитель Павел Поляков, ни постановщик Митя Егоров не приравнивают к Довлатову, но наделяют схожей судьбой. И вкладывают в его уста довлатовские откровения, которые столь же печальны, сколь смешны. В зыбком свете ночи единственной опорой Долматова была бутылка портвейна, а единственным встречным — ленинградский милиционер, которому он и поведал первый анекдот, не найдя никакого понимания, кроме ухмылки: «Богема». Далее от того же постового он получит удар под дых и пинки — агрессия среды нарастает, а воздух свободы сокращается.

Художник Евгений Лемешонок создал модель СССР из глухих некрасивых фанерных щитов, всеми тремя стенами заслонившими небо. В левом углу рампы — место для курения с затертой скамейкой и фаянсовой урной, справа — красный противопожарный щит, вполне символичные полюса. Но этого пространства постановщику оказалось мало, мысом выдвинулся в зал дощатый подиум, служивший то дорогой писателя, то плацем, то лобным местом, вернее, кабинетом для допроса. Благодаря сооружению актеры оказались максимально приближены к зрителям. А сквозь щели грубо пригнанной фанеры то просачивались мистический свет звезд, дым и туманность Прибалтики, то проникала иллюзорная яркость другой жизни — работа художника по свету Дениса Солнцева филигранна и поэтична. В фанере порой открывались узкие люки или проемы, а то и вовсе распахивались все двери, являя другую реальность. Универсальную по функциональности и скупую по фактуре декорацию ни разу не перенасытили деталями интерьера и аутентичным эпохе реквизитом, советским антиквариатом, который собирали по всему городу. Художник Лемешонок не ставил задачи скрупулезно, как в музее, воссоздать быт, зато точно подобранные им предметы зачастую имели выразительность арт-объектов. Чем, к примеру, не объект поржавевшая будка телефона-автомата с наполовину выбитыми стеклами, из которой журналист Долматов звонил

редактору газеты «Советская Эстония» Туронку (засл. арт. РФ Владимир Лемешонок) в эпизоде инсценировки «Компромиссов»? Замечательно разыграна сцена в ресторане, где нарядные лабухи напевали слащавую чушь вроде «Каким меня ты ядом опоила?», а Долматов с отцом новорожденного, якобы 400000 жителя Таллинна, подливали в пиво водку из-под стола. Еще искрометнее сыграна стремительная сцена фотографирования для газеты, где Долматов прячет пивную кружку под куртку, а «ключ счастья» отправляет в урну для окурков. Но есть несуразность в том, что телефонную будку и стол редактора то вносят на сцену, то выносят четверо монтировщиков, одетых как грузчики советского гастронома и ставших полноправными участниками спектакля. Это многократное и назойливое перемещение тяжестей создает лишнее мельтешение, напрасную манипуляцию зрительским вниманием. Абсолютно лишним мне показался и эпизод с кавказской свадьбой, где за неимением коня невесту увозят на велосипеде. Весело, забавно, зажигательно по посылу, но зачем превращать спектакль в КВН? Разброд приемов подчас если не разрушает, то очевидно подтачивает художественную целостность.

В связи с премьерой вспомнился опыт Владимира Оренова, который в бытность главрежа «Старого дома» хотел создать литературный театр. В частности, поставил композицию из фрагментов прозы С. Довлатова, А. Володина и В. Ерофеева — «Записки пьющего человека». Каждый из выбранных отрывков был прекрасен и, безусловно, достоен прочтения, но адекватного сценического языка не обрел. Мне думается, что режиссеру, очарованному словом, трудно обойтись без прямой декламации текста и его иллюстрирования. Егоров в своей попытке освоения широкого пласта наследия Довлатова шел тем же путем, что и Оренов, но сам убедился, что в иллюстрировании пропадает объем образов, нивелируется подтекст, возникает досадная приблизительность. А то и карикатурность, как в сценах о художественной самодеятельности на зоне, где поставили пьесу о революции. Репетиции в колонии стали «гвоздем» первого действия, а торжественный показ — основой действия второго. Но это такие езженные-переезженные темы, такие набившие оскомину разоблачения режима, что лично меня совершенно не цепляли при всем энтузиазме игры, блеске актерского перевоплощения Олега Майбороды, Георгия Болонева, да всех участников.

Как раз в отчаянном комиковании, пародировании недостает художественности, ведь задача повеселить, рассмешить — далеко не основная для театра, а в сотый раз разоблачать исторические личности — Ленина, Дзержинского — вообще непонятно зачем. Это из области «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» Между тем на эти общие места тратится столько актерских усилий и ценного сценического времени... Но доходит до «Заповедника», и режиссер становится изумительно лаконичным, точным. Экскурсанты, приехавшие в Пушкинские горы посмотреть на Псковские дали, неотличимы под одинаковыми зонтами в своих серых плащах — емкая метафора серых будней экскурсовода, для которого Пушкин — как родной человек. Действие вдруг собирается, концентрируется: тут и жена приехала, дефицитных консервов привезла, чтобы подкормить, и огорошила, оглушила сообщением, что они с дочкой эмигрируют. И Долматов впервые произносит очень важные слова о том, что в отрыве от родной страны теряется 80 процентов родного языка. А язык для писателя — основополагающее.

Позволю себе отвлечься. Я видела документально-анимационный фильм Романа Либерова «Написано Сергеем Довлатовым», где достоверно передано, как мучительно работал писатель над словом. Порой над одной фразой корпел несколько дней. Всем

пишущим известна эта бесконечная мука — писать и переписывать, оставаясь вечно недовольным собой. Образ Долматова в спектакле лишен этой основной, «родовой» черты Сергея Довлатова, однако Павел Поляков с ошеломительной достоверностью передает уязвимость, ранимость творческой личности и достигает высот надбытового, надмирного существования в финале второго акта, в отчаянной пляске перед трапом самолета, который умчит его на чужбину, в Америку. Тьма, дым, обледенелые ступени, звон разбившегося стекла, трепыхающиеся фалды пальто — к пластическому рисунку, поставленному Олегом Жуковским, добавлено столько личных переживаний актера, неподдельных и безыскусных, что ком в горле встает.

Участие Олега Жуковского, сочинившего изощренный, выразительный и изящный рисунок практически для каждого персонажа, — новация, украсившая спектакль. И столь же плодотворным оказалось сотрудничество с Максимом Мисютиным из НГДТ, выступившим хормейстером. Как раз в не понравившейся мне сцене художественной самодеятельности в колонии звучат «Голубые маки», исполненные квартетом мужских голосов как гимн того места, через которое прошла большая часть российской интеллигенции. «Голубые маки» — это еще и торжество абсурда, за которым только тихое помешательство. Впрочем, буйное помешательство было явлено в финале первого акта о свадьбе, где святой обряд превращается в пьяную кутерьму — оду пошлости, концентрацию безумия. Вот в этих сценах Дмитрий Егоров и превзошел литературный театр, без слов сконцентрировавший и выразивший диагноз времени, в котором писал Довлатов.

Перегруженность сюжетами не ставлю в вину, не увлечься невозможно, когда читаешь тексты писателя, стараясь извлечь анекдоты, а натыкаешься на бездну интересных характеров, задорных и забористых реплик, афоризмов. Дмитрий Егоров выдал больше, чем обещало название, — не одни анекдоты, а комплексный ужас существования в Стране Советов и в стране, где есть Статуя Свободы. Правильно шел от частного к общему — его Долматов не смог через компромиссы примириться со своей страной и не стал своим в стране, родившей Микки Мауса, — красноречивый жест, когда глаза мультипликационного мышонка заливают красной краской. Мышь превращается в крысу. И вот таких находок, красноречивых деталей, придающих, добавляющих смыслов, полным полно.

Кажется, что в спектакле занята не одна труппа, а сто человек. На самом деле дюжина актеров играет массу ролей, и краснофакельская молодежь здесь на высоте. Режиссеру удалось добиться ансамблевости при раздробленности эпизодов. В спектакле многие эпизоды сыграны не просто убедительно, а вдохновенно и прекрасно. На первое место ставлю триумф Данила Ляпустина — молодого актера, обладающего незаурядной внешней фактурой. Он изумительно точно доносил амплитуду характера, органично существовал в разных, порой диаметрально противоположных диапазонах. Опытному, маститому Константину Телегину достались амплуа скользких, гаденьких типов — он мило интересничал лицом в образе лабуха, тупил в образе заключенного, плел сети в образе секретаря парткома, мгновенно мимикрируя. А самые завидные роли, если не говорить о Павле Полякове, у заслуженного артиста РФ Андрея Черных — ему довелось сыграть и карателя — милиционера, и вдохновителя — Пушкина, с которым герой постоянно мысленно беседовал и пил водку. А когда Пушкин явился ему в эмиграции, с саксофоном, больше смахивающем на Элвиса Пресли, при свете оказалось, что и накидка на нем джинсовая, и бакенбарды накладные. Как раз в конце спектакля возникает чудная игра:

джинсовый Пушкин оборачивается эмигрантом Головкером, которому очень важно доказать бывшей жене свои значительность и состоятельность. Он летит в нищую пореформенную Россию с чемоданами, полными подарков, но вовсе не впечатляет бывшую, равнодушную к нему жену (Елена Жданова играет Лизу, жену Головкера, гораздо лучше, нежели Таню, супругу Долматова). Не продавались и не продадимся!..

Безусловно, новую актерскую высоту взял П. Поляков, но его хвалить — только портить. Все же есть в премьере несделанное, недоделанное, требующее настройки и доводки. Но не вызывает двух мнений, сомнений финал, в котором взрослый, намыкавшийся Долматов-Довлатов звонит выросшей дочери и как бы шутя заявляет, что он чемпион Америки по любви к ней. Вот тут уже любые музыкально-хореографические экзерсисы отдыхают. Слова признания пронзают.