ОН ДЕЯТЕЛЕН и неугомонен, как вечный двигатель. Любознателен, как школьник-отличник, и галантен, как все хорошо воспитанные люди. Сам себя Григорий Александрович окрестил «главным целовальщиком «Красного факела», поскольку не упускает, а, напротив, ищет поводы, чтобы отпускать ближним и «дальним» комплименты, обнимать и целовать. Другие сопротивляются дополнительной «общественной нагрузке» — поручениям сходить на праздник, поздравить с юбилеем от имени всего коллектива, а он, как пожарная машина, всегда готов. Обожает чужие бенефисы, с удовольствием вручает цветы и подарки, сочиняет «датские» (к дате) стихи и песни, искренне разделяя радость «звездного часа» в жизни коллег.
   В «лихие 90-е», когда всем бюджетникам, включая творческие коллективы, подолгу, по 6–8–9 месяцев задерживали зарплату, прекрасная половина труппы «Красного факела», готовясь поздравлять мужчин с 23 февраля, посвятила ему частушку: «Если вам в театре не дают получку, подойдите к Шустеру — поцелует ручку». Целование рук — не самый меньший из утешительных призов, учитывая то, что Григорий Александрович всегда вкладывает в поцелуи все свое дружелюбие, доброту и открытость, все свое великодушие. А еще Шустер поражает способностью сохранять оптимизм, шутить в любых обстоятельствах. Только серьезное, грустноватое выражение глаз иногда выдает, что ему отнюдь не весело.
   Не сомневаюсь, что 15 марта, в день рождения заслуженного артиста РФ Григория Шустера, в Большом зале «сибирского МХАТа» не останется свободных мест, как не сомневаюсь и в том, что он сильно волнуется в ожидании собственного бенефиса. Одно дело присутствовать и поздравлять, другое дело — самому играть, да так, чтобы не было мучительно стыдно и больно... Разумеется, он своих волнений не выдает, и я сделала вид, что не догадываюсь о его чувствах.
— Григорий Александрович, вы родились за год до начала войны. Как вам вспоминается раннее детство, практически совпавшее с Великой Отечественной войной?
— Детство мне почти не вспоминается, в памяти задержались одни лишь короткие фрагменты. Я, кстати, и не верю тем, кто утверждает, что помнит себя с колыбели. Это, скорее, игра воображения, нежели реальные воспоминания.
Да, я родился в Томске. Папа в 1942-м ушел на фронт, мама чуть ли не круглосуточно работала в леспромхозе, а воспитывали меня дедушка с бабушкой. Притом дед был музыкантом и актером, работал в местном драмтеатре, где тогда в эвакуации находился Белорусский театр из Минска. Одна из ярких картин моих ранних воспоминаний — это то, как дед вез меня в театр зимой, тянул за собой самодельные саночки, похожие на цыганскую кибитку, — полозья металлические, короб деревянный, навес — укрытие от снега — тряпичное, лоскутное. Я сидел на его репетициях тише воды, ниже травы, отчетливо помню только спектакль «Константин Заслонов», где героизм личности в прямом смысле слова подавлял. Гораздо позже я осознал тот факт и поразился, что вскоре после Победы труппа белорусского театра отправилась назад, в Минск, и случилась страшная трагедия, крушение их поезда под Омском. Почти все артисты, искавшие спасения от фашистского нашествия в Сибири, в Сибири и погибли.
— Мой папа Александр Савельевич Шустер вернулся с фронта не в мае 45-го сразу после Победы, как показывают в кино, а лишь в ноябре. На самом деле, солдат ведь не сразу демобилизовали, а мой отец к тому же заехал повидаться к своей маме в Москву, провел с ней некоторое время. В Томск, домой он приехал среди ночи. Поднял меня, сонного, на руки, вынув из кроватки, прижал к себе и снова уложил. Но сквозь сон я слышал, как взрослые сидели за накрытым столом, звонко чокались, и отец, которого я еще почти не знал, балагурил, веселил всех новым тостом, узнанным от фронтовых товарищей: «Ах ты, рюмочка Христова, ты откуда? — из Ростова. Деньги есть? — Нема. — Вот тебе тюрьма!»
— А действительно занятный, оригинальный тост, настоящий фольклор. Но как вы, Григорий Александрович, родившись в Томске, оказались в Новосибирске?
— Папа поступил благородно, уступил наше жилье — комнату в доме тестя — маминой внезапно овдовевшей сестре Любе, оставшейся с тремя детьми. Моя мама — одна из трех сестер. Может, ты не знаешь, но в те времена было модно называть дочерей Вера, Надежда, Любовь. Триединством имен, символизирующих основы основ. Мою маму ее родители нарекли Надеждой, а папа надеялся, что с переездом в Новосибирск, в более крупный город, жизнь его семьи наладится... Сначала они снимали комнату в квартире, расположенной в самом центре, и меня отправил «первый раз в первый класс» в 41-ю школу. Но мизерных заработков отца на содержание семьи хронически не хватало. И он продал единственный фронтовой трофей, привезенный из Германии, — шикарный аккордеон Hohner с 14 регистрами, изящно отделанный перламутром, с костяными клавишами. А на вырученные деньги купил барак.
— Как, неужели музыкальный инструмент стоил, как целый дом?
— Смотря, что подразумевать под понятием «дом». Наш давно снесенный, крохотный барак состоял всего-навсего из одной комнаты и кухни, в нем не было даже сеней, того, что сейчас называется прихожей, и, естественно, не было никаких удобств. В общей сложности не больше 22 квадратных метров. Однако в нем наша семья прожила 19 лет, там родился мой брат Михаил, который на 7 лет меня младше, и сестра Светлана, она и вовсе на 11 лет младше. Оба ближайших родственника давно уже эмигрировали, переселились в Германию...
   Это я сейчас понимаю, чем пожертвовал мой отец, которому аккордеон был по-настоящему нужен, важен и дорог, ведь он по образованию и по призванию — музыкант, артист. Еще до войны и до женитьбы он окончил Томское музучилище, учился вместе с Лидией Мясниковой — легендарной солисткой оперного театра, народной артисткой СССР. А после переезда в Новосибирск папе чем только не пришлось заниматься: он преподавал в 10-й школе пение, рисование и военное дело, вел разные кружки. И все равно жили мы крайне скромно.
— Но он был человеком творческим, и вас всегда тянуло к творчеству, так ведь?
— Нет, не совсем так. Вот китайцы говорят: не приведи Бог жить в эпоху перемен. Я учился в эпоху сплошных перемен — например, в мужской гимназии № 95. Никогда не забуду, что два первых этажа здания школы занимал военный госпиталь, где и спустя пять лет после войны излечивали раненых. Они стонали, а стойкий запах стерилизации, пенициллина и других антибиотиков, шедший из тех палат, витал в коридорах школы, не выветривался, витал в воздухе и разрывал мне сердце. Иногда я заглядывал в палаты к больным. Лежачие мужчины оживлялись, сыпали советами, а мне становилось неловко за то, что я здоровый, не ущербный... Мне и вправду было всех их очень жалко, ведь понятно, что не все из них справятся с тяжелыми ранениями.
   Еще особенностью моего отрочества было то, что обучение мальчиков и девочек то делали совместным, то опять раздельным. Я не могу сказать, что лучше — учиться в одном классе с девочками или без них. Половые вопросы, на самом деле, были не важными. Кто помнит те годы, тот знает, что главной задачей было насытиться. Я и мои одноклассники немногим отличались от людей, содержавшихся в концлагерях, по нашим тощим телам с выпирающими лопатками, ключицами, ребрами, можно было изучать анатомию.
   Самое худшее в те, послевоенные годы было то, что, когда я перешел в 9-й класс, образование стало платным — 750 рублей за полугодие, 150 рэ в месяц. Эта сумма казалась непосильной, неподъемной, она была во много раз больше средней месячной зарплаты. Родители за меня вовремя не заплатили, меня чуть не отчислили из школы… К счастью, обошлось. Но когда я получил аттестат зрелости, папа, который был категорически против многотрудных и малооплачиваемых, зыбких творческих профессий, заявил, что поступать я должен либо в НЭТИ, либо в НИИЖТ. Тогда это были два самых престижных вуза в Новосибирске, куда все стремились.
   Я поступил в НИИЖТ на отделение ПГС — промышленно-гражданского строительства. Быть может, я бы и сделался не отменным, но и не бездарным, посредственным инженером, зато со стабильным окладом, как мечтали мои родители, но привлекала меня отнюдь не учеба, а вовсе необязательные занятия — репетиции и выступления в народном театре, существовавшем при клубе имени Кирова, которым руководил Николай Андреевич Новидарский. Он доверил мне такие ведущие, существенные роли, как, например, роль Петра в спектакле по пьесе Горького «Последние», роль Родика в «Иркутской истории» Алексея Арбузова. А еще я удачно вписался в образ тракториста — покорителя целинных земель из романтической и, как теперь говорят, актуальной мелодрамы «Листья весенние». Вообще, народные театры тогда были распространены и пользовались не меньшей популярностью, чем сейчас профессиональные.
— В общем, вы ощутили вкус успеха еще в студенчестве. «Вещуньина с похвал вскружилась голова»...
— Не совсем так, никто из близких, чьим мнением я дорожил, меня не хвалил. Летом, когда я окончил четвертый курс НИИЖТа, мой папа устроился на работу начальником пионерского лагеря «Искра», и в штат набрал в основном креативных, задорных студентов театрального училища, и меня, бывшего старше всех них, принял вожатым.
— Представляю, как пионерам было весело. Не каникулы, а сплошная дискотека!
— Мне было еще веселей, ведь в пионерлагере я обрел первую любовь — Тамару Сердюкову, с которой по сей день работаю в краснофакельской труппе, и нашел верного друга Владлена Кондрашова, актера экс-ТЮЗа — ГАМТ«Глобуса», тогда еще студента. Он-то мне и предложил, искусил вопросом: почему бы тебе не попробовать поступить в театральное училище? Словно подслушал мои мечты.
   Я пошел к руководителю народного театра Новидомскому за помощью, а он отреагировал сначала точно так же, как мои родители: «Зачем тебе это надо?!» Изложил все pro и contra аргументы. Но, удостоверившись, что меня не остановить, помог подготовиться к творческим турам, предваряющим вступительные экзамены.
— Что вы декламировали перед приемной комиссией?
   — Рассказ Чехова «Не в духе», басню Сергея Михалкова «Тонкий и толстый»…
— О, не Крылова, а Михалкова!
— Ну, должно же быть какое-то разнообразие? Буквально каждый второй абитуриент читал «Ворону и лисицу» Крылова, а я отличился... Плохо лишь, то что мое поступление в НТУ вызвало семейный скандал, спровоцировало такой непримиримый конфликт, что я ушел из дома, и начались «мои университеты», как у Пешкова-Горького. Жил в общежитии, совмещал учебу с подработками в десяти местах — там вел драматический кружок, здесь — занятия в театральной студии, и так далее. Обнаглел настолько, что, будучи сопляком, ничего не смысля, в Дом офицеров устроился, в отдел искусств СибВО, руководил подготовкой рядовых и офицеров к смотрам художественной самодеятельности.
   С родителями-то я быстро помирился, они мне все простили, возрадовавшись первым успехам, увидев первые спектакли в ТЮЗе, где я начал играть еще студентом по инициативе моего педагога, мастера курса и тогдашнего главрежа ТЮЗа Виктора Орлова, светлая ему память. Дело было в 1965 году. До сих пор храню вырезку из газеты «Советская Сибирь», где незабвенной памяти Марина Ильинична Рубина упомянула обо мне в рецензии на премьеру спектакля «Два клена» Шварца: «Григорий Шустер, хоть пока и является студентом, хорошо, выразительно играет Котофея Ивановича». Я, кроме Котофея, играл и Бабу-ягу в том же спектакле. И вообще с тех пор, как был принят в труппу ТЮЗа, кого только ни сыграл!.. Утром — ежик в «Красной Шапочке», а вечером — классика, крупные роли: Сысой Псоевич Рисположенский в «Свои люди — сочтемся» Островского или Простаков в «Недоросле» Фонвизина. За 25 лет работы в ТЮЗе-«Глобусе» я сыграл на утренниках, кажется, всех сказочных зверей мужского пола (волков, медведей, зайцев, котов, собак и т. д.) и даже вжился в женский образ бодливой коровы. А в целом 25 лет в ТЮЗе воистину были моим персональным «золотым веком» взаимодействия с достойными режиссерами и такими же партнерами. Режиссеры менялись — главные и очередные, как и партнеры (многие уехали в столицы или, наоборот, в провинцию), но я убедился, что хороший режиссер — это не тот, кто много чего нового над старой пьесой нафантазирует, а тот, кто сумеет всех персонажей спектакля связать в единый ансамбль. Внушить и исполнителям эпизодов, как и исполнителям главных ролей, что без них, без их адекватного участия полноценный художественный результат не получится.
— Ну, вы ведь еще в ТЮЗовский период прославились тем, что почти 10 лет играли заглавную роль Карлсона в сказке «Малыш и Карлсон» Астрид Линдгрен, а далее поставили как режиссер продолжение истории «Карлсон опять прилетел», где себе отвели скромную роль дядюшки Юлиуса.
— Это был отнюдь не первый и не последний мой режиссерский опус. Гораздо раньше я поставил «Старшего сына» Вампилова, например. Пожалуй, первый и последний опыт зрелого, взрослого спектакля.
— «Старший сын» — само название относительно к вам звучит символично, поскольку вы сам — старший сын в семье, в которой «не без актера». Во-вторых, вампиловский текст очень хорош. Вообще, тот спектакль я никогда не забуду, поскольку реакция на него послужила материалом для одной из первых моих рецензий. Или попыток на рецензию. Не важно. Главную роль исполнял Сергей Голобородов, ведь так?
— Так! А роль Нины исполняла Татьяна Классина — самая хрупкая красавица нашей краснофакельской труппы. Алексей Самолетов (ныне известный столичный тележурналист) играл ее жениха — летчика гражданской авиации, а Васеньку играл Андрей Звягинцев, ставший лауреатом международных кинофестивалей в Венеции и Каннах. Его работа в драме Вампилова оказалась очень тонкой и точной, я бы ее поставил в один ряд с работами...
— Догадываюсь, с какими. Давайте не будем спорить о преимуществах режиссерского театра над актерским, ибо за нас история развития театра все решила. Просто согласимся, что всему свое время. Лучше расскажите, как вы воспринимаете наше, настоящее время, свой возраст, грядущую «круглую» дату.
— Я где-то прочитал, что от своего календарного, паспортного возраста надо смело отнимать 20 лет. Если от моих 70 отминусовать 20 — равняется 50, неплохо, правда?
— А зачем минусовать? Нет, я как раз ярая противница омоложения любой ценой. В этом есть нечто жалкое. Я — за достойное, спокойное принятие своего возраста. Никому ни за какую цену не отдам ни одну свою морщинку. Лично я с возрастом стала умней и терпимей, а в молодости, в расцвете красоты была дура дурой, стыдно вспомнить.
— Но ведь с возрастом осознаешь, что и физические возможности организма значительно исчерпаны. Быстро утомляешься, мало успеваешь. Это вам, женщинам, легко. Вы любите лечиться, держать диеты, методично принимать витамины. А мы, мужчины, мнительны...
— Продолжу: трепетны, как лани. Уже смешно. На самом деле, мне кажется, что естественное старение — такое же искусство, как театральное искусство. В театре нас нервируют, занозят мельчайшие неточности, огрехи поведения. А почему мы в реальной жизни позволяем себе все?
   Вот вы в «Старшем сыне» сыграли чадолюбивого Сарафанова — отца-одиночку с большим пониманием и проникновением, поскольку мистическим образом та роль перехлестнулась, спроецировалась на вашу личную историю. Ведь однажды вы тоже сделались одиноким отцом, имевшим двух сыновей, и думали не о себе, а о своих мальчиках...
    — Не ждите, что я буду осуждать свою первую жену, родившую сыновей и оставившую меня с ними. Она ушла из жизни и не подлежит осуждению. Мне гораздо больней оттого, что Толя, мой старший сын, четыре года назад безвременно скончался.
— Извините, что невольно о том напомнила.
— Ничего. Я никогда, ни на секунду и не забывал о Толе. Такие потери уж действительно не приведи Господь, не дай Бог никому! Толе было всего 39 лет, и трое его детей остались сиротами...
— Я представляю, что вы пережили, поскольку сама теряла многих самых близких людей. Но терять детей, провожать их в последний путь — это самое мучительное.
— Когда я похоронил Толю, младший сын Саша, живший в Америке, меня подхватил и увез. Мы с моей супругой Аллой Ивановной целый месяц путешествовали. Были и в Майами, и в Калифорнии, и в Техасе, и в северных штатах. Видели и океанские берега, и континентальный Новый свет. Иногда по многу часов, едва ли не сутками ехали автобусом, диаметрально меняли впечатления. Мне казалось, что я начинаю изживать скорбь. Но стоило вернуться, и она навалилась с такой силой, что давление зашкалило за 220, я думал, что не выживу.
— Мне, когда я похоронила мужа, многие советовали: «Окунись в работу! Спасение только в работе». Об иных, гораздо более диких и экзотических способах спасения вообще умолчу. Меня при всей моей любви к профессии, к фактам и словам горе утраты настолько парализовало, что я физически не могла соединять слова, я вообще ни с кем не разговаривала. Но краешком сознания понимала, что уныние есть грех, надо проделать огромную внутреннюю работу, чтобы самой выжить.
— Я — мужчина, я обязан быть сильным и справляться... Но, как только вернулся из Америки в Новосибирск, давление зашкалило, загремел в больницу, под капельницы.
— А спасение в труде после них нашли?
— Да, это правда, работа спасает. Приходишь в театр, окунаешься в репетиции, и все фантомные боли на это время отступают. И все-таки самой надежной опорой мне была моя жена.
— У вас с Аллой Ивановной редкостная история любви, которая прямо-таки просится в основу сериала. Когда вы встретились, у нее было две дочки, у вас — два сына, дети одинакового возраста, близкого к подростковому, неуправляемому...
— Сериалы не смотрю, некогда. Мы с Аллой с детства приучены читать, книги предпочитаем телефильмам. И книги, собранная библиотека нас с ней уже вытесняет из дома. Иногда Аллочка предлагает: «Давай выкинем, освободим «стенку». В нашей хрущевской квартире до сих пор стоит «стенка» доперестроечного образца, сделанная на заводе «Сибсельмаш». Ей почти столько же лет, как нашему браку. Но я ее тщательно полирую, периодически очищаю от пыли и в шутку, и всерьез прощу: похороните меня с тряпкой!
— Вы действительно очень терпеливый и трудолюбивый человек, Григорий Александрович. Совсем не похожий на своего персонажа дядюшку Скруджа, порожденного фантазией Диккенса. Но признайтесь, плохие черты героев ведь заразительны!
— Может быть, но только не для меня. Я же — главный целовальник. Я никому не завидую, априори все всем прощаю. Людям в самом деле жить тяжело, им только отдыхать легко. Надеюсь, они отдохнут на моем бенефисе.