Этой осенью наконец-то завершилась реконструкция здания на Ленина 19, где с 1932 года располагается Новосибирский государственный академический драматический театр «Красный факел». Впереди самое главное событие: открытие большой сцены.

А пока осваивают новую аппаратуру и восстанавливают репертуар, мы побеседовали с главным режиссером «Красного факела» о том, через что пришлось пройти творческому коллективу театра за почти два года скитаний.

Александр Маркович, Вы стали главным режиссёром театра в тяжёлый для него период. Что двигало Вами тогда и не изменили бы Вы сейчас своего решения?

Реконструкция, можно сказать, с меня и началась. У меня на репетиции обрушился потолок и чуть не убил актрису. Ситуация была удивительная. На утренней репетиции я ей сказал, что нужно изменить «траекторию» её движения по сцене. А вечером она снова пошла на старую мизансцену. Я заорал: «Света, куда ты идешь!» Она исправилась и пошла по новому пути. В это время на то место, где она только что стояла, упал огромный кусок потолка. Света тут же исчезла с репетиции. А потом, когда все опять собрались, она отмечала второе свое рождение. После этого и началась реконструкция, в апреле 2006.

Главной целью во время реконструкции было сохранение труппы театра, поэтому шли постоянные репетиции и подготовки к новым спектаклям. Что было самое трудное в работе «без дома»?

На самом деле, было очень трудно. Хотя в этот период можно было поступить просто: распустить всех актеров, а после реконструкции принять труппу и продолжить работу. Однако, мне кажется, это губительная позиция. Актерскую профессию, если хотите, можно сравнить со спортивной. Если долго нет интенсивных занятий, то исчезает тонус. Поэтому мы продолжали работать в странных, мягко говоря, для театра условиях: под грохот перфораторов и дрелей. А ведь когда-то я приходил в театр и, если уборщица протирала полы на балконе, я ей кричал: «Тише, что же вы мешаете!» Здесь я уже так привык к шуму, что меня никакая дрель не смущает. Но и это не все. Есть такие строительные обогреватели с большим вентилятором, которые сушат штукатурку зимой. Ими мы и обогревали малый зал. Они гудели так громко, что я не слышал, что говорят актеры. Но стоило его выключить, буквально через 5 минут становилось очень холодно. Крыши-то еще не было, а репетиции продолжались.

Так ни одной репетиции не сорвалось?

Когда даже в шубе актеры замерзали, тогда репетицию переносили на следующий день с расчётом, что завтра на улице потеплеет.

Сейчас, наверное, работаете в более щадящем режиме?

Судите сами. Вот сейчас 15:00. У меня закончилась репетиция, у Тимофея скоро начнется, а в 18:30 спектакль. Где еще такое бывает? Другие бы актеры сказали: «Нет, нам нужно 3—4 часа перед спектаклем отдохнуть!» А наши плевали на это. И мне это безумно нравится!

Нет худа без добра. Долгие скитания и неудобства, наверное, помогли выявить сильные и слабые стороны театрального коллектива? Что бы вы не узнали о себе и о труппе, если бы не эта масштабная перестройка?

Я удивляюсь мужеству артистов. Такого самопожертвования от актеров я не ожидал, как бы пафосно это ни звучало. Во время репетиции «Девичника над вечным покоем» в репетиционном помещении могло быть 8 градусов тепла, а «девушки» должны были играть какую-нибудь Южную Калифорнию. И они играли! Слава Богу, бездействовал профсоюз. А мог прийти человек, занимающийся охраной труда, с градусником, измерить температуру в помещении, а потом запретить работать.

Любое явление можно рассматривать с точки зрения де-юре и де-факто. Де-юре актеры могли мне сказать: мы не можем в таких условиях работать. И за это их судить никак нельзя было бы. А де-факто они, не обращая внимания на условия, самозабвенно работали. И это актеры, которые уже все получили: и звания, и признание! В общем-то, они могли бы почивать на лаврах и неплохо зарабатывать в антрепризе. Ведь так часто бывает, что уже добившиеся призвания актеры становятся циниками. В этом театре цинизма нет. Меня поразил тот факт, что народная артистка СССР Анна Яковлевна Покидченко по 9—10 часов находилась в таких кошмарных условиях. Хотя ей предлагали отрепетировать ее сцены и отвезти домой, но она всегда говорила «нет». И она мерзла вместе со всеми, мучалась вместе со всеми. Рядом с такими людьми невозможно быть циником. Такие люди — основа театра.

В одной из публикаций («Известия») писали о том, что перед реконструкцией в кувшин из спектакля «Лекарь поневоле» положили по вещичке из каждого театрального цеха и сохранили до открытия театра. Какие ещё приметы и поверья живут в «Красном факеле»? Вообще, актёры — суеверный народ?

Мы все суеверные, просто одни в этом сознаются, а другие нет. По крайней мере, я не видел ни одного артиста, который бы не был суеверным. Вот сегодня была репетиция спектакля, где у Владимира Лемешонка небольшая роль. И хотя у него сыграно столько успешных больших ролей, когда упал текст, что, вы думаете, он сделал? Прежде чем поднять, он сел на нее. Такова традиция. У Андрея Носенко, нашего главного машиниста, есть кусок доски от старой сцены. Он будет его хранить. Это не обязательно связано с суеверием, просто есть вещи, которые нам о чем-то напоминают.

Как-то Вы сказали: «Не будет меня — актеры сами соберутся, порепетируют, и театр будет». Как Вы понимаете Вашу роль в постановке спектакля и жизни театра в целом?

Режиссер — существо ленивое. Он мечтает, чтобы у него был хороший художник, хороший композитор и, самое главное, хорошие артисты, — сиди отдыхай! Я увидел, что в «Красном факеле» высококлассные артисты и работать с ними безумно интересно. Где должен быть режиссер? Впереди на лихом коне. (Смеется)

Кроме сохранения труппы, театр смог принять и новых актеров: Михаил Селезнев, Илья Куропаткин, Мария Соболева, Лаврентий Сорокин. За кем последнее слово в выборе кандидатов? Как Вы понимаете, что именно этот актер вольётся в творческий коллектив театра?

Это очень сложный и непонятный процесс. Я знаю тысячи примеров, когда очень хороший артист переходит из одного театра в другой, но там не находит себя. И наоборот. Я не отношу себя к разряду революционеров: пришел и поменял всю труппу. Однако эволюционным путем что-то будет меняться.

Сейчас в театре режиссурой занимаетесь Вы и Тимофей Кулябин. Не смущает ли Вас соседство со столь молодым специалистом? Как Вы, если можно так выразиться, делите репертуар?

Смущает. Когда приходим в театральный институт на занятия, все студентки смотрят на него, на меня никто не смотрит. (Смеется) А если серьезно, то у нас нет разногласий. Я отчасти завидую ему: он замечательно владеет формой, он представитель другого поколения. Тимофей сам говорит, что у него уже клиповое сознание. Ну и замечательно!

Самое главное, что та литература, которая нравится Тимофею, нравится и мне. Ему нравится Мериме «Кармен» — мне тоже, ему не нравятся комедии Шекспира — и я терпеть их не могу. О чем нам спорить-то? Даже когда мы делим артистов между собой, мы находим выход. Есть простое правило: если Тимофею этот артист нужен на роль Гамлета, а мне на стражника, значит приоритет у него. Если наоборот, приоритет у меня.

Репертуар театра удовлетворяет людей с разными вкусами. Тут и смелые новаторские спектакли («Тартюф»), и классические («Кабала святош»), и развлекательные («Только для женщин!!!», «Ночной таксист»). Не думаете ли Вы, что в этой пестроте может потеряться лицо «Красного факела», его стержень?

Все очень просто должно определяться. Главный стержень театра — хорошие спектакли. Театр с большим залом не может существовать для узкого круга эстетов, не должен превращаться в лабораторию, как у Васильева или Гротовского. Театр должен быть демократичным. Но может так получиться, что постепенно мы превратим малую сцену в экспериментальную площадку.

В театре любят соединять различные виды искусств, вкраплять в театральный сюжет музыку («Амадеус»), цирковые приёмы («Смертельный номер»). Что еще может быть использовано в Ваших спектаклях?

Все может быть. Каждая новая пьеса ставит новые задачи, которые требуют решения. Поэтому, все может быть. Главное, чтобы не было скучно.