Мужчина на грани нервного срыва

Я все думаю: когда он в меня прицелился под конец — это было уже всерьез? «Спокойно», как настоящий охотник? Дуло гипнотизирует, забываешь взглянуть в глаза тому, кто держит палец на курке.

Я, конечно, «утратила критическую бдительность». Эту фразу я услыхала от одного известного театрального критика, приехавшего в Новосибирск. Фраза звучала с негативным подтекстом: дескать, спектакль увлек настолько, что чувства возобладали над профессией. От «Утиной охоты» я не ожидала волны такой силы и боли. И присматривалась к спектаклю с максимально возможной бдительностью: ну-ка, что вы мне расскажете про существование на грани, про упоение «у бездны мрачной на краю», про любовь и разочарование, и вообще, про ту подробную жизнь, какой сегодня и не живут вовсе?

Мне показалось, что Зилов со временем (с возрастом?) станет строже, что на первой премьере Максим Битюков выплеснул в роли даже слишком много — щедро, размашисто и открыто. И в этом потоке мне как зрителю было не до критической бдительности. И сомнения мои смыло начисто.

Жанр пьесы обозначен как «трагикомедия» — жанр, любимый мною, как и многими. Черный колорит спектакля, темнота, обступающая со всех сторон, неяркие одежды не настраивали на комедию. Шуточки, конечно, присутствовали — как же без шуточек, герои молоды, но как-то в целом все складывалось невесело, хотя и смешно временами. Миражи, воспоминания о детстве на черно-белом экране с очень знакомым добрым лицом Зилова-старшего, разорванное пространство и даже время: Зилов еще держит за руку Ирину, а уже узнает по телефону о том, что она уехала навсегда и в никуда. Герои не слышат, не видят, не совпадают друг с другом. Даже дождь на сцене идет из обыкновенного жестяного душа, локально: кого и зонт не спасет, а кто сухой и в полном порядке. Мир из нагромождения деревянных досок, лавок, столов и недостроенной лодки, в общем, очень неуютный, хотя некоторым персонажам-счастливцам удается существовать в этом мире, не замечая его непригодности для жизни. Хочется написать банальность, что петербургский режиссер Петр Шерешевский поставил петербургский спектакль — с темнотой, капающей водой и прочими миражам, — и напишу. А первое чувство, на котором я себя поймала, утратив критическую бдительность, — «ну наконец-то!». Наконец-то со мной в театре разговаривают о том, что и в самом деле всегда волнует, наконец-то про жизнь, будь она неладна, про мою жизнь — хотя я и не тридцатилетний мужчина, а совсем даже наоборот. Мало того — спектакль мужской по всем статьям — по центральной теме, по тону, по расстановке акцентов, по тому, кого на сцене жалеют, а к кому беспощадны, да что далеко ходить — и женщины вообще, и чистая любовь в частности — здесь вовсе не абсолютная ценность. Вроде обидно? Так нет, близко, понятно, интересно, и наплевать на несовпадение во взглядах. Потому что не выдумано мучительно, потому что не «постмодернистская лабуда», как выразился еще один московский критик, а про то, что бьется и болит, пока живешь.

И все же Зилов был написан как герой своего времени, герой застойный семидесятых, когда все дороги вели в тупик. А каково ему сегодня? Что ищет Зилов? Силы или точки ее приложения? В нем, конечно же, и отзвук вечного романтического героя: одинокого при всех друзьях, женах и подругах, одинокого за стеклом полупрозрачного экрана, пересекающего сцену. За экраном видны чужие ладони, но нет лиц, а прижатые к стеклу руки — не жест дружбы, они все чужие, чужие, чужие… А еще Зилов, безусловно, наш человек на все времена — и соврет, дорого не возьмет, и сам в это тут же поверит: в свои неисполняемые обещания, в светлое будущее, в счастливый конец хоть какой-нибудь истории. В утиную охоту, где нереально хорошо. Он не то чтобы легкомыслен — хотя иногда поступает просто чудовищно по отношению к себе и другим, — он отсутствует. Его ломки на сцене иногда вмиг прекращаются, взгляд уходит в себя, и понятно — не важно на самом деле Зилову то, что важно остальным. Ему не важно даже то, что остальным от этого больно. Хуже всех пришлось Ирине.

Студентка театрального училища Анастасия Семенова уже во второй роли (первая — «девушка» в спектакле «Зукко») удивительно воплощает чистоту. Ее любовь к Зилову — такая банальная история глупышки из провинции, что и внимания бы не стоила, если б Ирина не излучала ощутимый свет. Она единственный женский персонаж, чья нота вплетается в мужское звучание спектакля, чей голос если не солирует, то достойно звучит в дуэте с темой главного героя. Трепетность, нежность, душевная отвага, доверие судьбе — все это состояния, действий почти никаких, слов — и тех немного, а вибрация осталась. «Его отбросило волной, ее — прибило». Зилов, в общем, и не врал ей — он пробовал. Но не вышло и тут, как везде. Зилов мается и кричит (иногда беззвучно, иногда во весь голос, и второе часто, очень часто) о том, что все — не то. Кто виноват, что ты устал, что не нашел, чего так ждал?

Перед просмотром спектакля я подогревала свою критическую бдительность, потому что мне казалось, что каждому времени — свои песни, и разочарованные тридцатилетние — это не сегодняшние герои. Скорее уж, Роберто Зукко, которого тащит в пропасть какая-то неведомая сила. Однако Зилов Максима Битюкова — не роковой и не усталый, он импульсивный, порывистый и светлый, и вообще он не герой. Просто все не то, не то, не то — это бывает сегодня, как и всегда. А кругом свиные рыла и прочие зоологические персонажи — в прямом воплощении. Перед последней общей сценой режиссер просто надевает на героев маски, каждому — по труду. И дружок-симпатяга Саяпин (Олег Майборода) подставляет ножку, хоть и не по злобе — по расчету, да это еще хуже. И бывший одноклассник, а нынче — напарник по охоте, официант-терминатор с ловкими движениями и неподвижным лицом (артист Сергей Пиоро) презирает его за бесхарактерность и даже бьет. Официант — хорош, очень хорош. У него, как и у Ирины, совсем мало слов и почти нет действия, кроме той самой оплеухи Зилову под конец, но в этой единственной эмоциональной реплике и в одном движении он приоткрывает душу, и там — отнюдь не хлябь, а твердь и темнота. Про этого официанта я уже знаю все. Как живет, чем гордится, и что его ждет. В финале он вскидывает ружье и показывает недотепе Зилову, как надо целиться, и уж тут у меня нет сомнения — спокойно и без нервов он подстрелит того, кого надо, где бы он ни сидел.

Но в спектакле ружье вопреки всем законам не стреляет. Хотя Зилов и делает попытку законы соблюсти. Зилов мало менялся в течение самого спектакля, и все, что копилось, прорвалось в сцене попытки самоубийства. Не знаю, как это бывает, но вполне может быть, что именно так.… Зилов дрожал, задыхаясь, срывались руки, палец ноги срывался с курка, дуло выскальзывало изо рта, на стуле не удавалось усидеть — и все это в лихорадочном темпе, с горячечными глазами. Все существо, каждая живая клеточка противилась решению разума. Страшно!

Так вот, я все думаю — когда в конце Зилов говорит Пиоро, то есть его герою: да, дескать, теперь все будет спокойно, — он на этот раз действительно перестанет мазать? И это та метаморфоза, ради которой все муки? И его улыбка уже не будет такой беззащитной?