Незабвенный Лоллий Александровчи Баландин, бывший по праву старейшиной нашего критического цеха, любил повторять: «Шесть семейств правили театром “Красный факел” во времена Веры Редлих…» В этих словах, кроме тайного знания, мне всегда чудилась насмешка: попробуйте догадайтесь! Хотя догадаться кто да кто, было не так уж трудно: существовала как бы официально утверждённая обойма имён, тех, кого обычно награждали орденами и медалями, кто всегда сидел в президиумах на торжественных мероприятиях, входил в состав партийных бюро обкомов, горкомов и райкомов, чьи фамилии фигурировали в отчётных докладах о достижениях сибирского искусства. Матвей Кириков не был вписан в этот краснофакельский ареопаг.

Вот самая живая зарисовка из неопубликованных мемуаров Сергея Галузы:

«Необычно тучный, с большим животом и ещё большим юмором, в пенсне с болтающимися стёклами — таким был наш дядя Мотя. На репетицию мог прийти в двух галстуках или в разных носках — до того был рассеян. Если ему на глаза попадался благодарный слушатель, он прижимал его к стенке и начинал нескончаемый рассказ о своей жизни. Если во время рассказа руки его нащупывали пуговицу на пиджаке слушателя, он крутил её до тех пор, пока она не отрывалась, а затем, извинившись, отдавал хозяину, но рассказ не прерывал, пока кто-нибудь не выручал потерпевшего…»

Так и видишь, как молодые лейтенанты, только что пришедшие с победоносной войны рвутся из объятий допотопного прошлого (и так личного времени совсем нет: то лекции, то политзанятия, то встречи со зрителями, и читать — обязательно, и всё — обязательно, при Редлих не забалуешь…) А зря рвались! Кирикова стоило послушать, наверняка это было бы интересней встреч «для галочки». Кириков даже в старом «Факеле», бесконечно богатом актёрами с удивительными судьбами, был фигурой уникальной.

В разных автобиографиях, хранящихся в его личном деле, рассказывал о себе. Жалостливо так напирал на отца, малограмотного крестьянина из деревни Салово Ярославской губернии, на заедавшую нужду и босоногое детство. Но кто в этих анкетах не врал? Там ведь был обязательный вопрос о социальном происхождении, и сама Вера Павловна писала «из служащих». (Это она-то, с древними дворянскими корнями, с отцом-управляющим в огромном украинском поместье.) А из его незаконченных воспоминаний, написанных уже в последние годы жизни, выплывает отцовский особняк на Мытнинской набережной в Петербурге с обязательной оборудованной сценой для любительских спектаклей, на которую поднимались довольно известные впоследствии актёры. Например, молодой Шверубович, будущий Василий Качалов. В пьесах русской классики Кириков играл ещё гимназистом, играл и будучи студентом юридического факультета Петербургского университета, и посещая драматические курсы знаменитого «первача» Александринской сцены Владимира Давыдова (привычное в нашем театроведении сочетание «Давыдов и Варламов», второго великого Кириков наблюдал из зала Александринки).

Сам Кириков началом своей карьеры считал выступление в летнем театре в Териоках в роли Васи в «Талантах и поклонниках», и если это не перст судьбы, тогда какой ещё нужен перст? Подобно своему герою, богатому поклоннику, братья Кириковы, получив отцовское наследство, посвятили его служению талантам: организовали антрепризу и возили на гастроли Шаляпина, Собинова, Анну Павлову, Марию Гавриловну Савину, бывали с ними и за границей. Держал труппу в Краснодаре в летний сезон, там играли Далматов, Яковлев, Блюменталь-Тамарина. Организовал оперную труппу в Петербуржском народном доме — оперными постановками руководил Николай Андреевич Римский-Корсаков, некоторые его постановки конкурировали с Мариинским театром — когда читаешь такое, кружится голова… «Охотничьи рассказы»? А ну, как хотя бы половина этого — правда?!. Какие имена, какие люди, какие встречи…

Дальше всё пошло как у Нарокова в тех же «Талантах и поклонниках». Жалованье всем платил хорошее, разорился, конечно. Ещё до первой мировой. Перебрался в Москву. Оставшиеся деньги вложил в старокоршевский театр (Борисов, Чарин, Терехов, Мартынова, Кречетова, Кригер и др.). Продержались два года, а потом в 1917-м были национализированы как все частные театры. Остался нищим. Пошёл гулять по провинции — из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь: Брянск, Гомель, Самара, Саратов, Кинешма, Петрозаводск, Челябинск, Свердловск, Томск…

Мелькали города в судьбе артиста. Как встраивался он в новую реальность? Пепел прошлого стучал ли в его сердце? А иначе зачем он в каждой биографии доказывал: «да свой я, свой, социально близкий…» Зачем подробно перечислял советские роли, отмеченные общественностью, грамоты и благодарности? Зачем старательно подчёркивал, что ни разу не выезжал за границу? А чего стоит пьеска «Жить хочется!» за авторством некоего М. Кирикова! В ней, пользуясь утратой пролетарской бдительности, в советский коллектив проникает шпион, ловко маскируясь под научного работника. На поводу у него идёт беспечная молодёжь, не прошедшая, как старшие товарищи, закалку в огне гражданской войны. В результате важное научное открытие похищено и едва не переправлено за рубеж! Шпион разоблачён, убегая от чекистов, отстреливается, но схвачен, вражина… Руководство института рвёт на себе волосы и, раскаиваясь, просит прощения… Во бред! А что делать? Идёт тридцать восьмой год, «жить хочется»…

Неосторожно встряхнёшь пожелтевший конверт в личном деле — веером ляжет и уставится на тебя целое море лиц (вот уж точно актёр с тысячью лиц, как и его любимый Давыдов). Герои ли, персонажи — когда они были сыграны, в каких городах и весях? Потёртые, переснятые, неподписанные… Потом думаешь — а и не надо. Видно и так. Каждая роль взята с огромного человеческого материка, каждая — переплавка впечатлений от всех встречных и поперечных на жизненных перекрёстках. Кого тут только нет! Все наши комики и простаки, мелкие чиновники, приказчики, мешочники времён НЭПа, неунывающие командировочные, герои каких-то старых водевилей… Блестящие цилиндры, легкомысленные соломенные канотье, многострадальные потёртые картузы, лихие кепки, солидные шляпы, огромные вязанные бабьи платки и шали крест-накрест — в какие только одежды не втиснуто большое актёрское тело…

А вот уж точно Лев Гурыч Синичкин — сейчас скажет куплет! Это, наверное, Аркашка Счастливцев или другой какой подобный бедолага-актёр — любимые роли Кирикова на все времена. А вот монах — толстый, хитрый, лукавый, не пушкинский ли Варлаам? Краснофакельского «Бориса Годунова» разругали в прессе, а Кирикова хвалили — хорош в плохом спектакле и всё, и ничего с этим не поделаешь. Даже если допустить, что у него скорее торжествует дар характерности, дар мгновенной трансформации без внутреннего углубления — какая наблюдательность, какая лёгкость, правда бытового облика!

Но только на внешних красках Фамусова не сыграешь, Городничего тоже, Расплюева тоже, а эти роли Кириков считал своей главной заслугой. Добавлял ещё Луку в «На дне» и Егора Булычёва — это репертуар, который взывает, извините, не только к внешнему мастерству, требует подлинности актёрского проживания…

Ещё одну роль Кирикова нельзя не назвать. «Красный факел» в годы войны работал в Прокопьевске. «В те дни тема нашествия на Россию, страдания народа, хватала за душу и актёров, и зрителей, — вспоминала в своих мемуарах сестра Веры Редлих Елизавета Кривошапкина. — В городе формировался один из тех вибирских полков, которые помогали гнать немцев из Москвы. Ему мы и показали “Фельдмаршала Кутузова”. Но как показали!

Тогда большой и сложный спектакль шёл три раза в день. Никто из нас не покидал театр ни на минуту. Матвей Кириков играл все три спектакля с одинкаовой силой и волнением… Вся сцена была затянута тюлем, напоминала зимнее поле с одиноким деревом. И вот, когда заковыляли по нему странные и страшные фигуры, закутанные в диковинные одежды, превращаясь в силуэты, растворяясь в снежной мгле и летящем снегу, раздался голос Кутузова: “Спасена Москва!” И на каждом спектакле, аплодируя, весь зал вставал…»

Матвей Фёдорович в Кузбассе вместе со всеми работал в госпиталях, играл концерты, спускаясь под землю к шахтёрам. После войны был награждён медалью «За доблестный труд». Получил звание Заслуженного артиста РСФСР. Вера Павловна знала ему цену. Провозглашая со всех трибун верность художественному методу социалистического реализма, на практике она любой ценой оберегала живую жизнь в своих спектаклях, не позволяла её сплющивать под идеологическим катком. А эту живую жизнь могла обеспечить только «разность потенциалов» её актёров, разность их судеб, происхождения, человеческого опыта. И Кириков, не являясь официальным лицом театра, олицетворял собой тот самый русский островский театр, традиции которого ещё долго держали на плаву серьёзные советские драматические коллективы… Вера Павловна посвятила ему в своей книге «Такая манящая цель… театр» несколько тёплых слов.

Но почему-то кажется, что самой лучше памятью о нём для молодых могла стать нечаянно найденная в кармане оторванная пуговица — последний привет, и последняя улыбка старого мастера, так самоотверженно защищавшего искусство родного театра.