Интервью с режиссёром спектакля «Тартюф» Андреем Прикотенко

В новосибирском театре «Красный факел» 3 ноября состоялась премьера мольеровского «Тартюфа». Поставил знаменитую комедию питерский режиссер Андрей Прикотенко, ставший известным после спектакля «Эдип-царь». Спектакль стал лауреатом премии «Золотая маска», а режиссер получил статус модного. О моде, античности и современности Андрей Прикотенко за несколько дней до премьеры разговаривает с корреспондентом «КС» Сергеем Самойленко.

Действие спектакля разворачивается в мясной лавке, среди мясных туш колбас. Вы используете факт из биографии Мольера: его семья держала в Париже мясную лавку. Как родилась эта идея? Это, как я понимаю, формообразующий прием, своеобразный топор, из которого потом варится каша?

Не совсем. В пьесе, если вы помните, персонажи все время ведут речь о высоких нравственных материях: о добре и зле, о пороке, вере. Мы решили, что было бы интересно эту семейку, которая так запросто оперирует духовными понятиями, сделать семьей мясника. Вам не кажется, что столкновение мощной духовности и мясной лавки уже само по себе дает юмористический заряд? Давайте перенесемся в день сегодняшний и представим: уличный ларек захотел высокой духовности. Но при всем при том остался-то он ларьком. Так что декорации мясной лавки — всего лишь искра, которая освещает тему. А тема все та же — ханжество и лицемерие.

Внутри неё можно при желании рассмотреть и другие: умение манипулировать человеком, появление самозванных пророков и учителей.… Очень современная и своевременная пьеса.

Могу сказать определенно, что никаких политических ассоциаций у нас не будет. Не будет именно потому, что они напрашиваются в первую очередь. Вы знаете, в Париже ставили спектакль, где Оргон был евреем, а Тартюф — арабом. Или наоборот. Но это, впрочем, абсолютно все равно. Политические ассоциации в постановках «Тартюфа» до такой степени эксплуатируются, что уже стали неинтересны. Мы в своем спектакле, скорее, хотим исследовать природу Человека, человеческого лицемерия. Надеюсь, сделаем это с юмором и азартом. А спектакль будет сегодняшним в любом случае — мы же живем сейчас, и сделать «реконструкцию» того времени все равно не получится. Да и нет такой цели.

Современность, как показывает список ваших режиссерских работ, вы извлекаете все больше из старой драматургии — из античности, сейчас вот из Мольера…

Мы живем в очень интересную эпоху, которая напоминает античное время, когда человек был открыт и гол пред миром, когда он находился в поисках веры, духовности. Россия, например, сегодня гораздо больше напоминает языческое государство, чем христианское. Мы как раз находимся в поисках веры.

Вот чем интересен античный герой? Он таит в себе загадку, мне его хочется разгадать. Я потому и обратился в свое время к пьесе Софокла «Эдип-царь», что почувствовал там эту самую загадку. На первый взгляд, современному человеку совершенно непонятно, как можно себе выколоть глаза или убить своих детей, как Медея. Он думает, что на такое не способен. Но в том-то и дело, что мы просто не знаем себя и не знаем, на что способны! Наша сытость, спокойствие, благополучие не более чем иллюзия. Мир сейчас находится на грани катастрофы, потому что на человека обрушен такой поток лицемерия и лжи, выдаваемых за веру и доброту, какого еще не было.

Мы говорим с вами о вполне серьезных вещах, тогда как вас в один голос называют модным режиссером. Может ли модный режиссер обращаться к серьезным и глубоким темам?

Не просто может, но и должен… Но понятно, почему у вас возник такой вопрос. Сегодняшняя мода — это мода на эффектную форму. Человек видит за свою жизнь такое количество сменяющихся кадров, что уже не может сосредоточиться на чем-то надолго (например, на одном портрете). И не надо! Я тоже столько смотрю в «ящик», что он на меня невольно воздействует. И не только в худшую сторону! Например: у человека увеличилась скорость мышления. Так не зритель теперь должен подстраиваться под театр, а наоборот, форма спектакля должна соответствовать изменившемуся восприятию зрителя. В конце концов, режиссеры тоже смотрят телевизор! Что же, если ты «запузырил» что-то такое занудное, но тебе самому интересно, то должно быть интересно всем? Как раз сейчас у режиссеров появилось больше возможностей — вложить в современную форму новое, адекватное содержание. И от этого задача сложнее и интереснее.

Вы начинали театральное образование как актер, если не ошибаюсь?

Я сначала поступал на режиссерский факультет, но «пролетел». Потом попал на совершенно актерский курс к Вениамину Фильштинскому. Режиссеров он не предполагал набирать в принципе, но, видно, мои изначальные намерения взяли верх.

А у вас никогда не возникало потом чувство сожаления — ваши однокурсники Хабенский и Пореченков, например, стали звездами, с экрана того же «ящика» не сходят?

Конечно, завидую ребятам, завидую… Но у меня, вы же понимаете, немного другая профессия. У меня еще все впереди (должно быть, по крайней мере). Ну что за возраст в режиссуре тридцать с небольшим… Рано требовать от жизни отклика. Да и ребята, когда поступали на курс, не могли даже предположить, как все обернется. Ведь в тот момент, в 91-м году, престиж профессии был на нуле, и мы учились озверело — голодные, без копейки, не понимая, кому это будет надо. А тогда это действительно было никому не надо, все ходили в спортивных костюмах…

Но актера вы понимаете, и в своих спектаклях актера не прячете, не маскируете, не превращаете его в функцию. То есть вы и правда «умираете в актере»? Хоть отчасти?

Артист в театре всегда первый человек. Театр может существовать без всех — без художника, без директора, без режиссера. А без актера не сможет.

Сергей Самойленко, «Континент Сибирь» № 42 18 ноября 2005