Долгая дорога к себе

Игорь Белозеров — это гармония интеллекта и страсти. В нем сконцентрировано то, что иным дано по частям или даже крупинкам. Поэтому его фигура всегда заметна, даже если этому артисту в спектакле достался всего лишь эпизод. Заметна благодаря не фактуре, но тому внутреннему объему, которым наполнен образ. В игре Белозерова не бывает закругленных линий и приглушенных красок, как и излишней аффектации, напрасного педалирования. Его энергетика захлестывает зрителя подобно соленой волне, как будто внезапно начался шторм, а с ним на смену благости явились долгожданные острые ощущения.

Острые ощущении довелось испытать зрителям на спектакле «Достоевский-trip» по скандальной пьесе Сорокина — ощущения, острые во всех отношениях. Пресловутое слово из трех букв, которое вдохновенно выкрикивает герой Белозерова, ввергло в шок благовоспитанных дам. Но мастеру не интересны внешние эффекты. Сначала было слово? Слово было только сначала. Слово родило идеи.

Игорь Афанасьевич, противники этого спектакля считают, что в театре для выражения даже самых сильных чувств существуют иные средства.

Тебя тоже неформальная лексика коробит?

Меня —  нет. Если она — часть художественного языка. Но я же не одна в зале сижу.

Нельзя подстраиваться под зал. Даже если он не понимает, что мат — это всего лишь сочетание букв. Как мы можем средой пренебречь, если мы о ней рассказываем! Мат не мат… Все говорят о форме, о лексике — и не говорят о главном. Боятся откровенного разговора о правде — правде о самом себе.

Так давайте же поговорим!

Возвращение человека к себе — это почти смертельный трюк. Круги адовы он проходит на этом пути. Вся восточная философия на том основана: вернись к себе, в тебе вся вселенная! Но мы обусловлены. Человека начинают программировать с самого рождения. Мы — в конвенции, в постоянной договоренности друг с другом о том, как надо поступать и как не надо, в поиске партии, которая приказывает, кого любить, кого не любить. Человеку нужен наркотик, которым в данном случае выступает литература. Человеку нужен поводырь — Ленин, Сталин, Гитлер. И тогда много каждый перестает быть самим собой — получается стадо. Закрыть на это глаза? А Пазолини куда денем с его фильмом «Сто дней Содома и Гоморры»? Он делал сигнал против тоталитаризма и фашизма, а получилось обвинение против человека. Потому что после этого фильма человека ненавидишь, жертва это или палач, не важно. Но человек только тогда станет человеком, когда сможет освободиться от самого гнусного в себе. Когда сможет выбрать индивидуальный путь, то скорее придет к самому высочайшему чувству, какое может быть — любви. Об этом пьеса Сорокина, с которой мы попытались что-то сделать.

Сорокина вы сделали для фестиваля в Германии, где он — любимый русский писатель. В стране Гессе и Ремарка… Вы Ремарка любите?

Я давно его не перечитывал. Но тогда «Триумфальная арка» меня поразила. Я влюбился в главного героя — хирурга Равика. В то время я многого не понимал, принимал на уровне интуиции, сейчас понял: Равик не был обусловлен. Он противостоял общепринятым нормам, если не был согласен с ними. Шел один против всех, потому что сам решал, как нужно поступать: осуществлял месть, вершил суд. Это был одинокий волк, который сумел стать внутренне свободным. Теперь я читаю другую литературу, нехудожественную, и она меня убеждает: если человек не освободится внутренне, он никогда не станет человеком.

А вы благодаря Сорокину освободились от прежнего театра? От того, что вам как артисту в нем мешало. Ну, может быть, вышли на новый уровень театра и самого себя.

Ни на какой уровень я не выходил. Есть драматургия. Если ты ее чувствуешь, если цепляет, то, значит, будет о чем сказать со сцены. Благодаря Сорокину нам всем есть о чем сказать.

Вот и я о том же. Если пьеса не цепляет? Вы же не выбираете репертуар.

Представь, пилот летал по рейсу Москва-Гамбург. И вот ему приходится осуществлять рейс Москва- Ростов. Он что, будет плохо самолет вести? Это себя не уважать. Все можно сложить в житейскую историю, найти близкие для любого человека вещи и сыграть азартно. Чтобы запомнилось. В Польше я видел спектакль «Мастер и Маргарита». Что меня особенно поразило — обилие великолепных артистов в одном месте и в одно время. Осталось ощущение, что я всех помню. Это и есть честная профессиональная работа.

Вы очень азартны в Утиной охоте. Кушака, этого второстепенного персонажа, поставили наравне с главными героями. Увеличили его смысловой и духовный объем…

Что такое Кушак? Какая у него болевая точка? Зилов в «Утиной охоте» — вроде как диссидент, а Кушак обусловлен советской системой, воспитан ею. Нарождаются люди, им чужды идеалы, в которые он верил. Новых идеалов нет и уже не будет. А молодость уходит — большинство мужиков это чувствует. Жена уехала отдыхать в Сухуми. А почему уехала без него? Почему он пьет? Не алкоголик же он. Нельзя просто проговаривать информацию на сцене. Нужно донести, что у него тоже все рушится. Когда во время репетиций и помимо их мы с режиссером Петром Шерешевским это обсуждали, я убеждал, что надо все делать более жестко: «Петя, не получится у тебя эта сцена, если будешь делать бытово! Надо все ломать!» Зилов, Саяпин, Кузаков — молодые люди. Кузаков, которого играет Андрюша Черных, произносит камертонную фразу: «Жизнь-то в сущности проиграна». Кушак это остро чувствует. Он такой же подранок, как и Зилов. Но ему еще сложнее. Вот об этом я и играю.

Молодость еще больше склонна иронизировать над жизнью. Тем более понятны метания Зилова, которого не устраивает ни окружающая действительность, ни он сам. А Кушак призывает его к каким-то стандартам.

Он и сам начинает в них сомневаться! Короче, я не театровед. Мне главное болевую точку найти. 

Вспоминается ваш Тригорин в «Чайке». Он, человек успешный, талантливый, тоже начинает сомневаться, теряет опору…

Когда моя племянница училась в младших классах, ее мама мне говорила: «Игорь, она стихи пишет, посмотри». Думаю, там будет что-нибудь вроде: идет бычок, качается, любовь-морковь. Читаю и глазам своим не верю — в этих стихах внутренний мир надтреснутый, съехавший. И форма выдержана, и образы потрясающие. Я чуть с ума не сошел. Писала, писала она стихи, целую тетрадку исписала. А потом перестала. И тут я понял самое главное: пером водят свыше. И если перестанут водить, ты уже ничего не сможешь. У Тригорина та же самая история. Что он заметался? Писал, писал, а потом вдруг, резко, раз — и все. Он же понимает, никакой он не супер, несмотря на известность. Роман с Ниной: она — молодая актриса, думал, свежую кровь вольет, она — в него, он — в нее. А ничего не получилось. Любовь кончилась. Ни любить не может. Ни писать не может. У Тригорина был важный монолог: «Хороший был писатель Тригорин. А Тургенев был лучше». А ведь были все признаки стать Тургеневым! Я предлагал режиссеру Вадиму Цхакая многие вещи обострить, не всегда он соглашался. Когда я увидел Янковского в этой роли, то поразился: ну вот же, я же это и хотел! Тригорин у Янковского мечтает поймать леща или окуня. Такое наслаждении испытывает от одной мысли об этом. У него кинолента видения прокручивается, как он ловит леща или окуня, который задыхается в его руках. И больше ничего ему не надо. Полная деградация с ним происходит.

В жизни вы встречали людей, с которыми ничего не происходит? И нет у них никакой болевой точки?

Теоретически может быть такой человек, практически его нет. Просто его проявления будут совершенно другие. Один режиссер рассказал мне историю. Был такой спокойный парень, ну попивал в меру, вел тихую размеренную жизнь, все к нему хорошо относились. Вот только жена гуляла на стороне, весь город об этом знал. И вот наступил критический момент. Этот парень на куски изрубил свою жену. Нет, пьян не был. В тихом омуте черти водятся, не зря это придумано. Если у тебя внутри пожар, он должен выйти наружу. Американцы всегда улыбались, и вот американские же психоаналитики заявили, что не надо всегда улыбаться. Хотите плюнуть — плюньте, так полезней. Нельзя в себе накапливать отрицательные эмоции, сдерживать их. А вообще, есть такое выражение — жить тотально. То есть жить на полную катушку, использовать каждую секунду. Я — здесь и сейчас.

Вы когда-нибудь испытываете умиротворение?

Бывает такой момент — умиротворение. Ты сидишь, молчишь, тебе хорошо. Смотришь на горы и вдруг забываешь, кто ты. Или на море. Мне кажется, в эти моменты ты и есть настоящий. А то все участвуешь в гонках, бежишь куда-то, задыхаешься, добиваешься роли…

Но ведь это всего лишь моменты. Очень краткие.

Люди были бы счастливы, если бы эти моменты были продолжительными.

А как же дело, которому отдано столько сил?

Мы столько наделали…

Часто вы мне кажетесь очень печальным человеком. Или мрачным.

Я не печальный, не мрачный: я реальный. Мы с тобой живем в Новосибирске, мы такие, какие мы есть, это не хорошо и не плохо, так сложилось.

«Театральный проспект» № 11 25 марта 2004