Поэзия над физиологией

ПОЧТИ два года с некоторыми перерывами Тимофей Кулябин работал над спектаклем «Онегин», держа в тайне замысел, и лишь незадолго до премьеры выдал, что находит в себе самом сходство с героем пушкинского произведения. Недаром на афише «Онегина» режиссер запечатлен рядом с исполнителем заглавной роли Павлом Поляковым: один в своей повседневной одежде, другой в сценическом костюме, похожем на экипировку сегодняшних молодых людей. На афише значится пометка 18+, которую я бы, будь моя воля, заменила предупреждением «поклонникам мелодраматических сериалов канала «Россия» смотреть не рекомендуется». Ибо зрелище отнюдь не развлекательное, не китчевое, не массовое, свадьбой и прочим умилительным декором не заканчивается.
В прологе звучат несколько тактов из первой картины оперы Чайковского «Евгений Онегин», а действие начинается с намеренно монотонного троекратного повтора повседневного ритуала Онегина, к которому в постель по ночам прыгают нагие девицы, скачут наездницами под простыней, издавая соответствующие стоны. А он — «на челе его высоком не отразилось ничего» — поутру позволяет слугам одевать себя, потчевать черной икрой и вином, от которых уже тошнит, и едет на бал. В постановке заняты десять актеров, танцуют все (хореограф Артур Ощепков), но это такие безжизненные, механические танцы, в которых страсти и огня еще меньше, чем в ночных эротических сценах (из-за них-то и поставлено возрастное ограничение, хотя Пушкин был далек от мысли, что в России секса нет). Режиссер этим тягучим прологом вогнал публику в ту же скуку, что испытывал Онегин, практически довел до состояния физической дремоты. Но дальше — в глуши деревни — действие набрало темп, заискрилось деталями, заметными пристальному взгляду, и броскими художественными метафорами, возбуждающими и равнодушное око.
Детали — это письменный стол Онегина, где с одного бока приткнута микроволновка для разогрева фаст-фуда, с другого — холодильник, охлаждающий пиво. Камера транслирует на стену вид на стол сверху: молодой аристократ вяло листает и отбрасывает журнал «Сноб» с портретом Тимофея Кулябина на обложке. Хватается за ноутбук, стучит по клавишам, терзает тачпад и тоже отодвигает. Ставит на круг граммофона одну пластинку за другой, но из него звучит все то же танго, что на петербургских балах. Вновь скука!.. Глобальные метафоры начинаются со сценографии Олега Головко, ограничившего пространство шершавыми, серыми, словно слепленными из цемента или бетона стенами. Холодная неказистая коробка — подобие тюрьмы, подобие формы существования, которой вольно или невольно подчинен Онегин. «Блажен, кто смолоду был молод», а он смолоду развращен и пресыщен. В коробку время от времени просачивается свет из единственного окна, который то окрашивается морозными узорами, то напоминает забеленные краской больничные створки. А настоящая жизнь в нее вселяется с приездом Ленского (актер Сергей Богомолов) — юного, бурного, несколько взбалмошного. Бледного как мел, с большими оттопыренными карманами, полными мела. Эти большие куски мела, которыми он радостно, даже как-то ошалело пишет на шершавых стенах бытия, с которых сдувает пыль на возлюбленную Ольгу, — символ сердца. Тщедушный, то и дело правящий дыхание ингалятором для астматиков, он безоглядно раздаривает свое сердце всем вокруг, заряжая и сумрачного Онегина своей лучезарной энергией. Потому что он — поэт. Поэт, напоминавший Пушкину его лицейскую юность.
Кулябин в спектакле использует кинематографические приемы и порой открыто играет в кино — самое массовое из искусств. Все актеры, кроме Онегина, у него массовка, достаточно обезличены, но по ходу спектакля каждый из них вдруг становится полноправным и полнокровным персонажем, словно камера, приближаясь, выхватывает крупный план. Он не пренебрегает затасканными до безошибочной узнаваемости образами, являя Ольгу в образах кинодив. Она — актриса Валерия Кручинина — появляется в безупречно завитых локонах, в ярких туфлях на высоких каблуках, с узнаваемыми ужимками Мэрилин Монро. Томно позирует, приторно смеется. Далее как бы превращается в Кейт Уинслет, повторяя знаковую сцену из «Титаника» в обнимку с Ленским, появляется на балкончике, позируя возбужденным папарацци. Ее — глуповато-самовлюбленной, жеманной милашки — чрезмерно много, она, как затянувшийся праздник, избыточна, — опять-таки намеренный эффект, создающий контрастный фон для явления Татьяны
ЗАВЕТНАЯ пушкинская героиня, сильно и свежо сыгранная Дарьей Емельяновой, возникает на короткий миг в уголке просцениума. Мешковатый плащ, лишенные изящества сандалии на удобном «низком ходу», тощая косица. Угловатая девица, с детства начитавшаяся романов, просит у Онегина закурить, нервно затягивается, сутуло притулившись на ящик с реквизитом, быстро гасит сигарету в жестянке и, постучав сжатым кулачком в сердце парня «с берегов Невы», опрометью убегает.
Безмерно, невероятно волнующая сцена — письмо Татьяны. Читает его народный артист РФ Игорь Белозеров, которому режиссер доверил незримую, но важнейшую роль автора. Белозеров декламирует строфы Пушкина с некоторым отстранением, с печалью, с усталостью, но и с жалостью и состраданием «за кадром»; его негромкий хрипловатый голос словно проливается с небес, отдаленный веками, и проникает непосредственно в сердце. По-моему, эта невизуализированная роль — одна из лучших, сокровенных в спектакле. Дарья Емельянова — Татьяна, перевернутая любовью, отчаянно некрасива в своих нелепых корчах. Лезет вверх по наклоненной гладкой плоскости стола, будто забирается на Монблан. Опрокидывает и стол, и стулья вокруг себя, и ушат воды себе на разгоряченную голову. Неуклюжая физиология и текст над ней, звучащий как мольба и как молитва, в сумме образуют ЛЮБОВЬ.
Она торопится, приносит, запыхавшаяся, мокрые листы Онегину, кладет на стол, а тот небрежно сдвигает их прочь. «Письмо Татьяны предо мною; его я свято берегу, читаю с тайною тоскою и начитаться не могу». Все наоборот, и оттого слово работает с удвоенной нагрузкой.
Отповедь, данную Онегиным Татьяне, и описывать не стоит — ее надо видеть и слышать, как и все остальные фрагменты спектакля. Актеры, кажется, с каждой секундой сценического времени набирают глубину проживания образов, действие неумолимо мчится к трагической развязке, чуть-чуть ослабив напряжение в комичном эпизоде дня рождения Тани Лариной, где вместо тостов гости зачитывают ей стишки из интернета вроде «Что пожелать тебе, не знаю, ты только начинаешь жить». В этом апофеозе пошлости, в сущности, трагизма не меньше, чем в страшной сцене дуэли. У Пушкина есть строфа: «Поэта память пронеслась как дым по небу голубому», а еще «Недвижим он лежал, и странен был томный мир его чела». Они не звучат в спектакле, Белозеров декламирует: «Почуяв мертвого, храпят и бьются кони», но свет, звук, одинокое меркнущее окно в железобетонной темнице бытия — все соответствует тем строфам.
Я лишь пунктиром обозначила достоинства премьеры, перечислять и анализировать которые можно до бесконечности, ибо отдельного разбора достойна сама композиция, в которой Тимофей Кулябин не строго следовал тексту Пушкина, но очень точно передал умонастроения поэта, резонирующие с нашим временем, с его поколением. (Кстати, Онегину в финале романа было 26 лет, а режиссеру на этой неделе исполнилось 28.) Отдельных похвал достойны каждая актерская работа и работа сценографа Головко, начавшего спектакль с инсталляций в фойе. К «Онегину» как к художественному явлению отношусь, как к чуду, как к нечаянным радостям всех скорбящих на Руси. Оно заслуживает паломничества. Даже сам тот факт, что спектакль вызвал столько споров и полярных мнений, означает то, что разбудил сумрачные души.


Ирина УЛЬЯНИНА, «Новая Сибирь» 17 октября 2012