Он бросает вызов: «Шинель. Dress-code» в Приюте комедианта

Приехавший в Петербург из Новосибирска на постановку известной всякому школьнику гоголевской повести молодой режиссер Тимофей Кулябин поставил «Шинель» так, что никакой школьник ее не узнает. Начать с того, что роль убогого страдальца Акакия Башмачкина отдана богатырского сложения артисту Роману Агееву, а действие перенесено в сегодняшний офис.

Офис, впрочем, довольно символичный. Только и есть что четыре стола на колесиках — рабочие места четырех лощеных молодчиков в униформе — серых длиннополых пиджаках с железными пуговицами. Столы, ведомые столоначальниками, описывают на сцене не один круг, пока, наконец, не выстраиваются в ряд и не начинается рабочий день. Работа — тоже метафора. Метафора — что характерно — разрушения. На каждом из столов стоит по шредеру, и молодцы с армейской четкостью отправляют в них свежевыдранные печатные листки. На глазах зрителей сотни страниц превращаются в бумажные стружки. В конце спектакля со сцены объявят, что ни одного листка высокохудожественной литературы за время спектакля испорчено не было. А в то же время в самом центре сцены — этакой эстетической доминантой — обнаруживается герой совершенно иного рода. Оттого, что режиссер усадил фактурного Романа Агеева на коленки на табуреточку, он кажется едва ли не Шварценеггером. И стола у него никакого нет — на шею надет причудливый агрегат, вроде латка коробейника, но со множеством разных приспособлений для жизни и работы: крепежа для бумаг, лупы, свечки, чернильницы, а снизу еще и приделан кожаный футляр с отводным кранчиком, а сбоку — железная кружка. Словом, есть все, чтобы напрочь отгородиться от остального мира. Правда, спину этот Акакий Акакиевич вынужден держать согбенной, и агрегат в целом ассоциируется не иначе, как с веригами. Тем более, что, старательно выводя буковки на белом листе, титулярный советник Башмачкин бормочет слова ни много, ни мало — Откровения Иоанна Богослова, оно же Апокалипсис.

То есть, суть конфликта среднестатистических сотрудников и Акакия Башмачкина распознается в первой же мизансцене. Они заняты делом пустопорожним, он — едва ли не монашеским деланием. Они изощряются в глуповатых приколах над непонятным им сослуживцем, он занимается самосозиданием, вгрызаясь в смыл Великой Книги.

Режиссер Кулябин задался вопросом, который классик обходит стороной. Детально воссоздавая среду, как и положено родоначальнику натуральной школы, Гоголь не очень-то интересуется, почему же на все насмешки и издевательства сослуживцев Башмачкин «ни одного слова не отвечал, как будто бы никого и не было перед ним». Не отвечал и все. Такой вот был человек. Писатель ограничился тем, что привел дословный перевод с греческого имени Акакий — незлобивый, описав по сути социальную маску. В спектакле суть поведения Башмачкина нарочито подчеркнута. Человек исправляет послушание, ведет, можно сказать, непрерывный диалог со Всевышним, так что в игра в «слабых мира этого и сильных» его ни при каких обстоятельствах потревожить не может. И суета борзеющих товарищей для него — «лишь согласное гуденье насекомых».

Разумеется, при таких взятых на себя нравственных обязательствах человек должен быть готов повергаться все новым испытаниям, сиречь соблазнам. А когда на тебе вместо верхнего платья много дыр, соединенных тонкими перегородками ткани, а вокруг — что те бумажки из шредера — летают снежинки (то есть, они-то снег и изображают), измысливать испытание не приходится. Вот тут Акакий Акакиевич покидает свой послушнический пост, встает на ноги (роль эта и для артиста Агеева нехилое испытание, о чем зримо свидетельствуют трясущиеся отсиженные коленки), и, конечно, немедленно попадает в ловушки насмешников. «Серые пиджаки» притворяются портными — как водится, совершенно несговорчивыми (это в спектакле Кулябина еще одна форма издевательства сослуживцев). Кстати, насмешники эти вовсе не сливаются в серую массу, то есть, изощряясь в мелких подлостях, сохраняют индивидуальность. Дмитрий Паламарчук из кожи лезет вон, чтобы быть похожим на Олега Меньшикова в «Покровских воротах», иногда у него получается. Денис Старков держится неформальным лидером и потому смачными гоголевскими характеристиками точно пригвождает Башмачкина к позорному столбу. Антон Мошечков — единственный, в ком временами говорит совесть и чувство стыда. Пожалуй, лишь героя Алексея Галишникова особенно не выделить — он как все.

В вот тут надо сказать об еще одной удачной режиссерской находке: для полноты образа героя-протогониста, Кулябин ввел женский образ — первые строки повести о рождении и крещении человека со странным именем Акакий проговаривает она, женщина в халате уборщицы (та, что потом в течение полуторачасового спектакля будет присматривать за офисом, заменяя расходиники на столах, унося брошенную на полу серую униформу в чистку). О Башмачкине она говорит с изрядной долей специфически русского бабьего сочувствия, но и с тем благоговейным отстранением, с каким верующие простолюдины читают жития святых. Эта замечательная героиня Юлии Молчановой, к счастью, не оказывается в итоге «духом шинели». Но ее ближе к финалу — на злополучной вечеринке — раздевают до исподнего, дабы искусить Акакия. В этом эпизоде артист Агеев весьма точен: он играет детскую чистоту души, накидывая на голые плечи женщины свою новую шинель. Но особых похвал артист заслуживает за предыдущий эпизод, где его герой, обнаружив, что новая шинель, как две капли воды, похожа на длиннополые сюртуки сослуживцев, не может скрыть радости, что стал таким, как все. Это — единственное искушение, которого герой не выдержал, за что и несет известное всем роковое наказание.

Спектакль привлекает немудреностью, что для молодого режиссера, несомненно, свидетельство ранней мудрости. И если что и заслуживает тут порицания, то отказ режиссера поставить точку там, где поставил ее Гоголь. Когда люди в сером вдруг начинают пороть отсебятину, общаясь по мобильному телефону, а потом на игрушечных лошадках скачут на фильм «Апокалипсис» (сами, таким образом, превращаясь, надо думать, во всадников апокалипсиса) — понимаешь, что, миновав множество соблазнов, подстерегающих начинающих постановщиков, режиссер «Шинели» все же не устоял перед соблазном хоть в чем-то быть таким, как все.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру» 9 апреля 2012