Гулливер в стране метроменов

Разговоров о том, что Петербург — город мистический, гораздо больше, чем реальных подтверждений постулата, огромную роль в формировании которого сыграл гений Николая Васильевича Гоголя. «Невский проспект», «Портрет» и «Шинель» на протяжении более чем полутора веков цитируются экзальтированными барышнями и прожженными экскурсоводами с одной целью — оправдать традиционно-обреченную бездеятельность большинства питерских «местных». Многие верят в мистицизм и предопределенность, но Кулябин, как обычно и делают приезжие, не поверил, а усмотрел в петербургской повести иное — «чисто реальную историю» о том, как в наши дни «принимают по одежке» и как одежка эта убивает в людях Человеков (хочется отдать молодому режиссеру должное: он предусмотрительно указал, что спектакль создан «по мотивам» классической «Шинели»).

На сцене — вовсе и не департамент ХIХ века, а вполне современный офис: столы, стеллажи, шредеры, которые в бумажную лапшу режут все, что вкладывают в их канцелярские глотки четыре офисных мальчика. На мальчиках — ладно подогнанные серые с отливом сюртуки, которые уже несколько лет пользуются спросом в модных коллекциях (в спектакле они «от Ирины Долговой»). Это вам не исполнительные чиновники гоголевской поры, а особая разновидность людей, народившаяся за последние 15-20 лет: чистоплюи и бездумные создания, метромены, внешняя сторона дела для которых есть все, а о внутреннем содержании они и знать ничего не знают (и не хотят знать — могут даже билеты на Апокалипсис приобрести и весело поиграть в апокалиптических всадников). По Кулябину, они и работают-то все в резиновых перчаточках, которые аккуратненько сами же обрабатывают тальком, а пресловутые сюртучки, снимая, старательно убирают каждый раз в индивидуальные чехлы для одежды...

От таких инициативы не дождешься, но и лишнего они не сделают: они почти киборги, живущие в автоматическом режиме ежедневных и еженедельных синхронизированных ритуалов — одеваться, работать, есть, отдыхать... «Мальчики с картинки» (Денис Старков, Дмитрий Паламарчук, Антон Мошечков и Алексей Галишников) вышагивают по офису словно по модному подиуму, и всякий, кто не поддерживает эту корпоративную культурку, например, бедолага Башмачкин (Роман Агеев), достоин разве что насмешек и презрения, на которые клерки не скупятся. А Башмачкин за внешним лоском не гонится, напротив, кромсает свою старую, «не по моде» шинелку на лоскутки, в которые переплетает переписанные от руки, нет, не реестры да списки, а святые тексты. Вот и изрежет одежонку до швов, вот и понадобится ему новое одеяние.

Нельзя сказать, чтобы Агеев играл некую осмысленную противоположность ничего не производящих офисных пустышек: ему, кажется, тоже непонятны каллиграфически срисовываемые им тексты, по сути являющиеся противовесом бульварной литературе, которую постоянно рвут на глазах у зрителя «коллеги» Акакия. Интеллектом и высокими духовными качествами вроде бы и не блещет Башмачкин, но на фоне субтильных красавчиков брутальность Агеева делает Акакия Акакиевича подобием Гулливера в стране беспрестанно мельтешащих и пищащих без дела лилипутов. «Маленький человек» Башмачкин выглядит поначалу большим, такой вот перевертыш... Занимаясь переписыванием с завидным упорством, он раз за разом пропускает через себя высший разум, впитывает его подкоркой, растет и вроде вырастет даже до того, что на вечеринке в честь его новой, «как у всех» шинели, не рискнет обидеть «убиральщицу» (Юлия Молчанова), которую «подложит» ему офисный планктон. Но тем духовно-нравственный рост Башмачкина и ограничится. Под чтение книги Откровения Иоанна Богослова новая шинель победит: ведь приятнее красоваться в общем подиумном строю, чем быть одному, комфортнее чувствовать себя частью обманного единого целого и проще соблюдать свою внешнюю форму, чем реально продираться сквозь дебри чужих умных слов...

И когда сгинет шинель, ставшая было пропуском в мир, где молодые красавцы все как один готовы купить билетики на Апокалипсис, сказав перед этим тебе: «Ты брат мой!», душа Башмачкина отделится от хозяина и, став неприкаянным привидением (или воплотившись таки в «убиральщицу»?), начнет жить где-то вне видимой зрителю сцены. А на подмостках выхолощенный Акакий, равный теперь новым «братьям», уже смело им указывает: «Работаем, мальчики, работаем!». Словно направляет их на дальнейшее разрушение чужих душ, на разрушение внутренней гармонии, которая не нужна в мире, работающем на внешний эффект.

Екатерина Омецинская, «Санкт-Петербургский курьер», 22 марта 3 апреля 2012