Манагеры Апокалипсиса: «Шинель. Dress code» в «Приюте комедианта»

Катастрофа отменяется. В Петербурге появились молодые режиссеры. Причем такие, которые могут работать. В немалой степени исправлению ситуации способствовал театр «Приют комедианта»: Виктор Минков всегда привечал молодых режиссеров, но теперь стал отдавать предпочтение талантливым. Тимофей Кулябин приехал из Новосибирска, где много ставил в «Красном факеле». Его «Макбет», выдвигавшийся на «Золотую маску», был, что называется «спорным», и от постановки в «Приюте» можно было ожидать всякого. Парадоксальным образом, сделав несколько весьма резких жестов, молодой режиссер сочинил спектакль осмысленный, стройный, профессионально крепкий и дерзкий одновременно.

«Шинели» на отечественной сцене существовали во множестве, а именитые исполнители роли несчастного Акакия Акакиевича Башмачкина состязались в трогательности. Тимофей Кулябин, однако, первым сделал службу бедного чиновника (переписывать какие-то бумажки, натурально, для пропитания) — его прямым Долгом. Департамент превратился в современный офис в стиле хай-тек (художник Олег Головко), где на столах расставлены машинки для уничтожения бумаг, а веселая четверка молодых энергичных чиновников (Антон Мошечков, Павел Чинарев, Дмитрий Паламарчук, Денис Старков), то и дело ритуально протирая руки одноразовыми гигиеническими салфетками и снимая-надевая хирургические перчатки, вырывает из книг одну страницу за другой и аккуратно пускает на ленточки. У Гоголя ведь сказано, что чиновники, издеваясь над Башмачкиным, «сыпали на голову ему какие-то бумажки, называя это снегом», — так вот откуда эти самые бумажки взялись. Дела в департаменте идут преотлично, механизм работает бесперебойно, салфетки, перчатки и страницы мелькают с балетной четкостью. Кушают чиновники исключительно суши, палочками орудуя слаженно и пребойко. Одеты чиновники (точнее, конечно же, офисные менеджеры или, как их сейчас называют, «манагеры») в форменные серые «шинели», новехонькие, с иголочки — и обряд облачения в них тоже оказывается превосходным поводом для механического танца. Мысль о том, что здешний департамент по эстетическому своему устройству, безусловно, располагается по соседству с тем, где служит незабвенный господин Голядкин (в Александринском театре), наполняет сердце патриота законной гордостью: как все-таки прочно все устроено в Российской империи!

Стерильную картинку портит только странное существо на заднем плане. На возвышении сидит, подогнув колени, монументального вида сумрачный седой человек, на шее у которого веригами висит прибор для чистописания. Акакий Акакиевич Башмачкин (Роман Агеев) — «чиновник для письма». Чтобы мы не сомневались в том, что именно он переписывает, в фонограмме звучит текст Откровения Иоанна Богослова. Одни уничтожают Слово — другие его сохраняют. В соотношении четыре к одному. Да и от шинели чиновника Башмачкина недаром остались одни лохмотья и прорехи — из ее лоскутов Акакий Акакиевич делает переплеты для исписанных ми листов, сшивая суровой ниткой. Мы даже и узнаем что-то о земном пути этого Акакия Акакиевича. За «гуманизм» в спектакле отвечает «Та, которая убирает» (прелестная работа Юлии Молчановой): она подметает бумажки, возится с тряпкой, а между делом, с тихой бабьей ласковостью рассказывает историю Башмачкина, вместе с матушкой героя и писателем Гоголем дивясь выбору имени. Мог бы стать и «мучеником Хоздаздатом» — а стал Акакием, «не делающим зла».

Она одна и добра к Акакию Акакиевичу — глумливые «коллеги» по мере сюжета распоясываются чрезвычайно, так что в результате особенно злой шутки, Башмачкин оказывается стоящим на неустойчивом сооружении из табурета и стопки книг, балансируя на одной ноге, руки же раскинув крестообразно. Шутка, может, и не смешная, зато трюк первостатейный — и по простоте, и по чисто театральной своей убедительности, и по содержанию: Акакий Акакиевич не иначе как в святые столпники готовится. Но — не привелось. Шинель-то, видите ли, совсем прохудилась, а чинить ее отказываются наотрез — все те же «манагеры», резвясь и закатывая глаза, играют «противных-противных» кутюрье, а лохмотья Башмачкина оскорбляют их тонкий вкус чуть не до обморока. Крошечная, такая понятная, такая извинительная человеческая слабость оказывается достаточным условием для того, чтобы механический балет людей в серых шинелях захватил «чиновника для письма» целиком. И гоголевское, христианское «Я — брат твой!» вывернулось дьявольской усмешкой: получившего вожделенную шинель Башмачкина манагеры и в самом деле приняли в свое братство. А едва он попробовал было отстать от новых своих товарищей (роковую роль тут сыграла «та, которая убирает») — так без обиняков ему и было объявлено, что, дескать, чиновник Башмачкин-то умер.

А дальше Кулябин устраивает финал, который окончательно лишает надежд на то, что гимназисты разживутся на его спектакле хрестоматийным изложением гоголевской повести. Плач-колыбельная про «молодую лошадь», которая ускакала куда-то в поле, тоскливо распеваемая единственной здесь женщиной, вдруг сменяется той же песенкой, но только дребезжащей из мобильника одного из манагеров. Техникой «снижения», ироничного отстранения Кулябин владеет как немногие из его куда более маститых коллег. Поминки по Башмачкину для его «безутешных сослуживцев» оказываются поводом для клубной вечеринки, и временно прервать веселье может только голос «свыше», обещающий мальчикам четыре билета на «Апокалипсис». Такое шоу. Четверо в сером достают игрушечных лошадок на палочке и развернутым фронтом радостно скачут на зрителя. В жутковатом рапиде не случайно напомнив дюреровских «Всадников Апокалипсиса». Пятым к ним присоединяется бывший «чиновник для письма», ныне глава департамента, ставший первым среди равных в мире мертвецов.

Спектакль Тимофея Кулябина, наверняка уязвимый в богословском аспекте, превосходен как образчик русской сатиры, за всеми бедами отечества неизменно прозревающими Страшный суд и преисподнюю.


Лилия Шитенбург, Журнал «Горд 812» 11 апреля 2012