Владимир Лемешонок: Самое большое мое разочарование — я сам

ЕГО ИМЯ давно воспринимается как бренд, как своеобразный знак качества, а еще как синоним понятия «интеллектуал». Представитель известнейшей в Новосибирске театральной династии, сын патриарха краснофакельской труппы, народного артиста Евгения Лемешонка и уважаемого театрального критика Марины Рубиной, если принимать в расчет генетику, и не мог быть другим — неумным или неталантливым.

Сегодня, как, впрочем, и вчера, Владимир Евгеньевич занят в подавляющем большинстве спектаклей репертуара «Красного факеле», куда поступил еще в 1977 году после окончания театрального училища и службы в армии. Выходит на подмостки практически каждый вечер, причем преимущественно в крупных, значительных ролях. Да еще и преподает в театральном институте. Так и тянет сказать «работает круглосуточно». Избыточная востребованность, по-моему, тоже чревата, недаром со мной по отношению к Лемешонку произошел странный фокус, похожий на эффект дежа-вю, — я почти перестала замечать его на сцене, априори решив «ну, уж он-то понятно...» Так перестаешь замечать соседа, повадки которого изучены, любой примелькавшийся объект. И вдруг на премьере «Продавца дождя» восприятие мое освежилось, взбодрилось. Оттого, что действие, на мой взгляд, безнадежно устаревшей, наивно-романтической пьесы совершенно не увлекало, я искала утешения и обрела его именно в Лемешонке, поразившись, как в первый раз: до чего же хорошо, подробно, осмысленно играет!.. Как пушкинская царевна молодая, «восхищенья не снесла», всячески нахвалила за кулисами и предложила пообщаться в рамках нижеследующего интервью.

— Володя, ты был и остаешься единственным новосибирским артистом, получившим приз «Парадиз» в номинации «За лучшую театрально-критическую работу», сочинив яркий, проникновенный текст «Я вас люблю» о своих коллегах. Любовь к коллегам с тех пор не остыла?

— Нет, конечно. Наоборот, перечень актеров, которые вызывают у меня колоссальную симпатию и другие теплые чувства, увеличился, ведь и в нашей труппе, и в других театрах появилась масса замечательных молодых артистов.

— Помню, Анну Яковлевну Покидченко ты сравнил с острой иглой, сумевшей прошить суровую ткань бытия.

— «Прямая и звонкая, как игла, прошившая неподатливое время».

— А, не суровое, а неподатливое время!.. А тебе самому наше время каким представляется, случайно, не суровым?

— Время для меня — непостижимая субстанция. Время — это какой-то страшный, ненасытный крокодил, пожирающий мои дни, мою жизнь. Вернее, не крокодил. Есть другое пресмыкающееся, оно выбрасывает длинный-предлинный язык и заглатывает мошек с невероятной скоростью, только в замедленной съемке можно разглядеть, как оно это делает. Столь же быстро для меня мелькают дни, месяцы, годы. Не успел проснуться, уже поздний вечер. Только что сыграл Елецкого в «Нахлебнике», а утром идти к студентам, у них зачет по мастерству.

— Дни для тебя стремительно мелькают из-за чрезмерной занятости. Блок однажды пророкотал: «Мы живем, под собою не чуя страны», а ты себя не чуешь от усталости. Зачем, например, ко всем своим немалым нагрузкам взялся преподавать в театральном институте? Может, ты видишь в студентах, будущих артистах свое продолжение?

— Ни в коем случае! Какое продолжение? Ничего более отвратительного, чем я сам, нельзя и придумать. Преподавать меня пригласил наш главреж Александр Маркович Зыков, которого я уважаю, потому не смог отказать. Потом увлекся, втянулся...

— Хорошо, что и театр, и институт находятся рядом с твоим домом.

— С этим действительно повезло, потому что я не выношу общественного транспорта, большого скопления людей.

— Да уж, в скопище людском поневоле облучаешься чужими разнополярными настроениями, включающими агрессию.

— Но, я думаю, те, кто вынужден подолгу находиться в толпе, умеют предохраняться от облучения, замыкают малый круг внимания, как это называл Станиславский.

— Между тем зрительный зал — тоже скопление людей, однако ни один актер не отдаст предпочтение пустому залу перед полным.

— Это точно. Полный зал, в отличие от битком набитого автобуса, не отнимает, а придает некую животворную энергию, открывающую второе дыхание. Я очень благодарен зрителям за то, что в немилосердные морозы они приходят, смотрят... Я сам устал от морозов.

— Ничего, скоро потеплеет. В логике твоего восприятия скоротечности времени позволю себе поэтические цитаты: «Вот и февраль накатил, налетел бешеный, как электричка». «Февраль. Достать чернил и плакать». У тебя сохранилась потребность писать, продолжаешь литературные опыты?

— Я никогда не претендовал на литературность и уж тем более не испытывал желания быть опубликованным. Текст, о котором ты вспомнила, был написан в качестве финала моноспектакля «Исповедь лицедея». Я выступал с ним на фестивале в Белоруссии, тоже был отмечен призом... Но потом все, что бы ни писал, становилось все менее и менее интересным мне самому, и я вовсе прекратил это занятие. Я, может, и играть бы прекратил, но просто ничего другого делать не умею.

— Не верю!.. Кстати, у твоего друга и сокурсника по училищу Анатолия Узденского нет ни одного неопубликованного рассказа, но, кажется, он тоже перестал писать.

— Узденский — совсем другой человек, он наделен огромной витальной силой, стремлением состояться и произойти везде, где только возможно. В книгах, в другом городе, в кино. У нас с ним масса противоречий, зачастую непримиримых, мы очень разные и могли бы сто раз...

— Подраться?

— Да, и подраться, поссориться так, чтобы расстаться навсегда, однако непостижимым, мистическим образом нуждаемся друг в друге.

— Узденский очень смешно в одном из сериалов послал тебе привет, изменив текст. Он обращается к невидимому собеседнику как к генералу Лемешонку.

— Да, на этот эпизод многие обратили внимание, пересказывали его, как анекдот.

— Как знать, может, тебе предстоит сыграть генерала! А вообще, кажется, ты еще теснее дружишь с другим однокурсником — Игорем Белозеровым, недаром и бенефис вы устраивали совместный, очень милый, трогательный и забавный.

— Забавный? А мне думается, в нем было много глубокомысленного и печального, похожего на наши постоянные споры и перепалки. Характер наших взаимоотношений с Игорем заключается в том, что мы — антагонисты, но все время рядом, и в гримерке, и в репзале, и на сцене, и в жизни.

— Белозеров, безусловно, более желчный по натуре, чем ты, а вот склонностью к резонерству и некой отрешенностью от реалий вы очень схожи. Никогда не забуду фестивальную поездку в Германию, где показывался спектакль Dostoevsky-trip. Вы с Игорем даже на фуршет в Мюнхене не остались, оба постоянно — и в самолете, и в автобусе — учили новые роли. А, кстати, на фуршете тоже бывает интересно. Разве не приятно пообщаться с автором пьесы Владимиром Сорокиным? Кроме него там присутствовали и беззастенчиво откровенничали Эдуард Бояков, красавица Оксана Фандера (супруга Филиппа Янковского) и прочие яркие личности. Вы же с Белозеровым оставались увлечены исключительно друг другом, точнее, дебатами о том, как сыграли, сами к себе придирались.

— Наше нормальное состояние.

— Вы оба меня поразили равнодушием к родине Шиллера и Гете, Бетховена и Баха. Многие даже после спектаклей гуляли по городу, ночью ездили на Потсдаммер-плац, где в тот момент проходил Берлинале, а ты соблюдал режим труда и отдыха... Но я отвлеклась. Я хотела сказать, что именно в Германии убедилась в твоей полной непрактичности. Возможности для шопинга на Курфюрстендамм штрассе, куда нас специально доставили, были благоприятнейшие, а ты зашел всего лишь в один магазин, купил первую попавшуюся куртку неподходящего размера и на том выдохся. Потом в аэропорту «Шереметьево» вспомнил, что любимая супруга просила привезти ликер «Бейлиз». Вместо того чтобы приобрести бутылку в duty free shop без пошлины, купил втридорога в Москве. Зато роль алкоголика из «Детектора лжи» выучил назубок.

— Странно, ты помнишь даже такие мелочи, а я вообще Германию смутно помню. Но легко допускаю, что купил ненужную куртку и дорогой ликер. Проблема в том, что практическая жизнь мне чужда, она меня выталкивает, вызывая только раздражение. Что Германия? Я и в Новосибирске в детстве, отправленный родителями в булочную, возвращался домой без хлеба и денег. Забывал, куда шел, разговорившись с кем-то или просто погруженный в свои мысли.

— Это как раз мне понятно: область мечтаний, вымысла не менее увлекательна, а более притягательна, чем реальность. Но, по-моему, для актера, для любого художника практический опыт необходим, он создает питательную среду для замыслов. Ведь манеру поведения персонажей вы все равно копируете с реальных людей. А нельзя ли сделать наоборот, чему-то научиться у своего героя? Вот твой богатый, степенный, более чем практичный Елецкий из «Нахлебника» Тургенева чем не образец для подражания?

— Елецкий — продукт моей фантазии, на сцене я им быть могу, а в жизни...

— И все-таки актерская профессия невероятно полезна для самопознания, для развития. У тебя был успешный опыт инсценирования прозы Набокова, моноспектакль по собственной композиции «Пылинки в лучах бытия», завоевавший Гран-при «Парадиза». А сейчас есть какие-либо идеи подобного порядка? Ты продолжаешь много и вдумчиво читать?

— Много — это да, а насчет вдумчивости — это не про меня. Я вообще не уверен, что когда-либо читал как-то уж особо вдумчиво. Сейчас и тем более в чтении убегаю от реальной жизни, ни черта не познаю, вообще не обращаю внимания на сюжет. Запоминаются только атмосфера, аромат, послевкусие, стиль, настроение книги. Впрочем, я читаю всякую макулатуру.

— Неужели детективы и фэнтези?

— Да, детективы. Прочел почти всю Устинову и эту дурынду, как ее?..

— Донцову?

— Нет, ту, которая придумала Настю Каменскую.

— Александру Маринину. Ну, ее первое время читали все, потому что это была своего рода сенсация, она явилась основательницей женского детектива, такой русской Агатой Кристи.

— Вот именно. Первые ее вещи были еще куда ни шло, а последние — полный бред, граничащий с…

— За гранью добра и зла, одним словом. Согласна. В книжном бизнесе есть обиходный термин «усталость бренда», имеющий прямое отношение к Марининой.

— Вот-вот, она очень усталый, обвисший, дряблый бренд, нелепость которого усугубляют огромные амбиции. А я — искатель пространства, в которое можно нырнуть, чтобы отстраниться от жизни и перетерпеть бессонницу. Давным-давно мучаюсь бессонницей. Просыпаюсь среди ночи и лежу, как бревно. Смотреть в книгу, пожалуй, лучше, чем смотреть в потолок.

— Снотворные таблетки принимать не пробовал? На Западе взрослое население поголовно пользуется транквилизаторами, такое у цивилизованного мира состояние нервной системы.

— Нет, и не хочу. Как после них работать? Хотя порой сижу на утренних репетициях и безобразно зеваю, клюю носом, иногда и вовсе натурально засыпаю. Стыдно, гнусно, но это так! Есть люди, которые могут что-то делать, творить по ночам. Сталин, например, работал по ночам, а днем спал. А я не могу, меня ночь угнетает, все заторможено — мысли, чувства. Только дневной свет мне дает мужество на то, чтобы жить.

— Да, чтобы жить и трудиться, всем нам требуется мужество. Поделюсь своим открытием на ниве успокоительно-развлекательно-снотворного чтива. Я перестала тратить время на трэш типа Устиновой, но запоем поглощаю мужские журналы — «Эсквайр», «Сноб» и другие. Почему-то женский глянец наполняет сплошная белиберда о шопинге, косметике, тайнах соблазнения и пользе секса. А мужской глянец радует юмором, иронией, актуальной лексикой и здравостью идей. Как раз их авторы под собой явно «чуют» и страну, и весь дольный мир.
Кстати, случайно наткнулась на интервью Сильвестра Сталлоне, прочла и сменила о нем мнение. Раньше он представлявшегося тупой, злобной машиной для истребления противников, а, оказывается, ему человеческое, в том числе рефлексии, не чужды. Он признался, что утром еле выползает из постели, тащится в спортзал с 25 аппаратами, оборудованный в гараже, и спрашивает себя: «Мне действительно это нужно?» Его маленькие дочки написали в школьных анкетах, что профессия папы — играть в гольф и работать в саду, они не знают, что их он Рэмбо. Сталлоне не гордится своим рэмбизмом, но признает, что актерство питает его эгоцентризм, ему в основном приятно видеть себя на экране.

— Ну, не знаю... Я, конечно, не видел себя на экране, но основное, кардинальное мое чувство по отношению к самому себе — это стыд, разочарование и глухое недовольство. Я пыжился, тужился, но никогда не поднимался на тот уровень в театре, который считаю настоящим. Никогда не тянул на свои собственные критерии. Чего только ни делал — молился, катался по полу от отчаяния, напивался...

— Алкоголь более мощное средство ухода от реальности, нежели чтение. Но, насколько я знаю, ты крайне редко себе его позволяешь. Тоже некогда?

— Некогда и ни к чему. Алкоголь позволяет на короткое время ощутить беззаботность, но после становится еще хуже, ощущаю ужасную угнетенность, кляну себя за то, что в подпитии нес всякую околесицу, вел себя полным болваном.

— Нет, нельзя так сурово относиться к себе! Однажды на репетициях «Чайки» у режиссера Вадима Цхакая ты уже довел себя до инфаркта, а ведь был совсем молодым, лет 40, кажется. Наверное, в момент острой физической боли почувствовал, как страшно умирать.

— Умирать не страшно. Мне ничуть, ни одной секунды не было страшно.

— Ну вот. А еще считается, что выздоровление пациента зависит от его воли к жизни... Расскажи, что тебя радует. Солнечная погода, к примеру, радует? Или сын — талантливый сценограф.

— Не могу не согласиться, Женя более адекватный, более гармоничный человек, нежели я. Он не подвержен пустому резонерству, всегда говорит: «Надо работать, там разберемся». Сын — мой самый любимый человек на свете. К сожалению, мы общаемся мимолетно, не так часто, подробно и продуктивно, как хотелось бы, но... Что меня радует? Солнце радует, безусловно. Театр в основном радует. Из последних премьер порадовали «Братишки» в «Глобусе», при том, что Рей Куни раздражает безумно, терпеть его не могу, восторгался ансамблем актеров. Денис Малютин потрясающий, Наташа Тищенко, Ката Саломатина, да все молодые.

— Видела тебя в зале на Рождественском фестивале. Что в его афише понравилось?

— Рыбкинская «Чайка», конечно же, «Скрипка Ротшильда», а более всего — «Рассказы Шукшина», изумительный, божественный спектакль. Чулпан Хаматова гениальна, Миронов — это нечто невероятное... Какая пластика! У него каждый жест выразителен, как у Марселя Марсо.

— А кино любишь?

— Люблю, но опять-таки нет времени смотреть серьезные, выдающиеся фильмы, дома скопилась стопка дисков, тщетно ожидающих просмотра. А в кинотеатре я относительно недавно посмотрел «Рождественскую историю 3D» и «Аватар».

— Никогда бы не подумала, что ты остановишь свой выбор на этом...

— Почему бы нет? Мне интересны новые технологии. В том же «Аватаре» сюжет примитивен, но технологии удивительные, кино здорово сделано. У меня нет никаких предпочтений в отношении жанров, стилей, я люблю все что угодно, что хорошо сделано.

— Как насчет хорошо приготовленной еды?

— Положительно отношусь. Правда, я начал полнеть, поэтому уже много лет не ем хлеба, но, в общем, обхожусь без особых ограничений. Приятно съесть что-нибудь вкусное, особенно если мне супруга скажет, что еще и полезно.

— Володя, в твоей жизни появилась еще и режиссура, которую тоже нельзя не признать успешной. В частности, удостоился приза за лучшую режиссуру твой антрепризный спектакль «Восемнадцатый верблюд» по Самуилу Алешину на фестивале «Своя игра».

— Самуила Алешина терпеть не могу! Глупые, претенциозные пьесы, и всегда-то у него один из персонажей — он сам, благороднейшая личность. «Верблюда» я черт знает как перелопатил, так что зачем о нем говорить?

— Затем, что получать призы — это же сплошное удовольствие. Как тобой воспринимается слава?

— Какая слава, о чем ты? Слава — у Джека Николсона, у Роберта де Ниро.

— То есть слава есть лишь в Голливуде?

— И Голливуд ни при чем. Николсон просто — совсем другая субстанция, другой масштаб личности, другая планета...

— Хорошо, опустим славу, поговорим о режиссуре. Кто твой любимый драматург? Только, умоляю, не называй Чехова!

— Почему? Не могу внять твой просьбе. Чехов — номер один в мировой драматургии.

— Мне кажется, мы его уже изрядно утомили, измучили. А тебя хочу поздравить с удачной постановкой детской сказки «Жила-была сыроежка». Ты ведь впервые выпустил премьеру для малышей?

— Для малышей впервые.

— Помогло проникновению в детское мировосприятие то обстоятельство, что ты дедушка? Сколько лет сейчас твоему внуку?

— Арсению пять лет, но мы давно не виделись, Арсений стал москвичом, переехал вместе со своей мамой.

— Вот как? Воистину, все течет, все меняется в этом лучшем из миров.

— Да, в лучшем, потому что никакого другого нет, не дано.

Ирина Ульянина, «Новая Сибирь» № 2 (889) 22 января 2010 г. 22 января 2010